Молчал и дед Левенец, видно ошеломленный тем, что происходит с его внуком. Сам он чуть ли не с возникновения колхоза был членом ревизионной комиссии, знал, что такое народный контроль, верил в его необходимость и, если хотите, высокую святость, но чтобы вот так порочить благородное дело, как это делает какой-то аноним-псевдоним, этого дед Левенец не мог ни понять, ни простить! А может, он уже так состарился, что был не в состоянии улавливать ни полезных перемен, ни вредных явлений! Разве не постарел вот и дед Утюжок, и Вновьизбрать, и Самусь (а старый Щусь и вовсе умер!), все состарились, мир сельский состарился, здания новые, техника новая, обычаи новые, дух новый, а люди старые. Вот какая-то нечисть и находит щелочки. Так вода, находя щель в камне, заливает ее, а потом замерзает в ней и раскалывает даже самый крепкий камень.

Зинька Федоровна выделялась среди всех присутствующих своими габаритами. Автор невольно любовался ею и думал: какой у нее может быть муж? Такой женщине надо выходить замуж разве что за энергонасыщенный трактор или за бульдозер. За ее телесной неподвижностью угадывалось такое душевное желание динамизма, движения, преобразований, что, наверное, слово «механизатор» звучало для нее так, как когда-то для верующих Георгий-Победоносец и Николай-чудотворец.

И, наверное, сожалела она, что отпустила Гришу Левенца из механизаторов, потому что не повезло ему на высоком посту, ох как не повезло! А может, он вообще не пригоден занимать административные должности, потому что не умеет различать серьезное и смешное?

Молодежь смеялась в углу, дед Утюжок начал было еще какую-то смешную побасенку, и тогда Свиридон Карпович, убедившись, что собрались все уважаемые веселоярцы, откашлялся и по праву сельского комитета народного контроля первым взял слово.

— Тут, говорится-молвится, — сказал он, — не до смеха! Тут хоть ты махни рукою и плюнь.

— Зажмурься и убегай! — крикнул кто-то.

— Э нет, кажется-видится, зажмуриваться не будем и убегать тоже!

Свиридон Карпович рассказал о деятельности народных контролеров Веселоярска, напомнил о ленинских заветах относительно рабоче-крестьянской инспекции, обрисовал значение контроля в совершенствовании нового этапа развития нашего общества.

— Но, дорогие товарищи, — перешел он к самому больному. — Появился тут у нас какой-то субъект, или субчик, который топчет саму идею народного контроля по существу. Можем ли мы допустить, чтобы к такому благородному делу примазывался какой-то кляузник, ябедник, доносчик, пасквилянт, аноним-псевдоним, какое-то шпугутькало?

— Интересно, были ли в истории украинского народа пасквилянты? — вслух подумал директор школы.

— А чем мы хуже других? — пожала пышными плечами Зинька Федоровна. — У нас все было.

— Было-то было, а теперь ставится вопрос так, чтобы осталось только прогрессивное и полезное, — заявил Свиридон Карпович.

Он рассказал о всех заявлениях Шпугутькало и о проверках этих клеветнических заявлений, дошел и до самой последней проверки.

— А это уже дописался и до нашего колеса для аистов, кажется-видится. В Карповом Яре у нас было столько аистов, что мы могли бы всю Голландию за пояс заткнуть, а из нового села они почему-то исчезли. Наверное, шифер им не нравится. Вот механизаторы и поставили возле чайной на бетонном столбе старое колесо от «Беларуси», чтобы загнездились на нем аисты. Аистов еще нет, а Шпугутькало уже туда вскочил и описал и столб, и колесо, и нас всех!

— Поймать его и посадить на колесо вместо аиста! — крикнул кто-то.

— Так сверху он еще больше нас оклевещет, — ответили ему.

— Подумать только, когда-то говорили: не все бреши, что знаешь. А этот брешет уже и о том, чего не знает.

— О том, чего нет!

— И откуда оно у нас могло взяться?

— Само ли родилось или кто-то выстрогал?

— Это, считай, как гусеница, — сплюнул Петро Беззаботный.

— Наверное, ведьма, — заявил дед Утюжок. — У нас в Карповом Яре еще до революции завелась было ведьма, ох и ведьма ж была! Коров доила до крови, но это еще не беда. А то, бывало, лягушек как напустит на село! Летают как оглашенные целый день. Или головастиков нашлет. Лезут тебе в рот, в ноздри, в глаза.

— А я считаю, что писать может только поп, — заявила Тоня-библиотекарь.

— Почему поп? — удивился Гриша.

— А кто до революции писал доносы? Только попы. Об этом вся классическая литература говорит. И Чехов, и Коцюбинский, и Марко Вовчок.

— У нас поп, говорится-молвится, не будет писать, — объяснил Свиридон Карпович, — он же отделен от государства.

— Отделенные только и пишут! — крикнул комбайнер Педан.

— Да еще, кажется-видится, — стоял на своем Свиридон Карпович, — отец Лаврентий при здоровье, а здоровый человек не будет писать. Пишет какое-то хлипкое, обиженное богом и людьми существо, калека косноязычная, у кого ущербна и душа и замыслы.

— Калека на голову! — снова крикнул Педан, а дядька Обелиск припечатал:

— Найти, уничтожить как класс и никаких ему обелисков!

— Для этого есть закон, — спокойно напомнила Зинька Федоровна.

— Ага, закон! — вспыхнула Тоня. — Закон действует тогда, когда вас оскорбят действием, толкнут, дадут пощечину, наступят на ногу, украдут шапку. А анонимщик обливает словесной грязью на бумаге, пока его не разоблачат, как клеветника.

— Есть статьи, — объяснил Свиридон Карпович, — есть статьи, в которых все определено. А только к кому ты их применишь? Аноним — это, говорится-молвится, как фашистский снайпер на фронте: ты его не знаешь и не видишь, а он тебя сквозь оптический прицел как на ладони.

— Не снайпер, а паршивый пес: грызет своих братьев и радуется! впервые подал голос дед Левенец. — Если говорить примерно, то мой предок полтавский полковник Левенец судил когда-то по Литовскому уставу, который признавало казачество. Сегодня о нем никто и не знает, а вот я могу напомнить. В Литовском уставе, в главе четвертой, артикуле сто пятом, о ябедниках сказано так: «Способствуя тому, чтобы злые люди за поклеп на людей невинных наказаны были, постановляем, если бы кто, забыв страх божий и стыд людской, выдуманные клеветнические речи донес и это на него явными доказательствами и убедительными знаками доказано было, тогда такому ноздря разрезана должна быть и уже такой, чтобы никогда ни к какой должности и ни к какому делу допущен не был».

— Разорвать ноздрю пасквилянту — это здорово! — воскликнул Педан.

— Эге, — засмеялся кто-то, — он с этой ноздрей инвалидность себе оформит и пенсию будет загребать!

— Если бы судили показательными судами, никаких анонимщиков не было бы, — заявил Грицко Грицкович. — А то «приравнивают к гражданам», вот и доприравнивались. Ошибка товарища Левенца заключается в том, что он своевременно не уведомил ни парторганизацию, ни общественность.

— Я предполагал, что этот Шпугутькало сам поймет, — произнес Гриша застенчиво.

— Вот в чем твоя ошибка, кажется-видится, — объяснил Свиридон Карпович. — Ты — хлопец рабочий, а тот — бездельник. Бездельник всегда такой: чем больше ты ему потакаешь, тем больше он наглеет. А теперь, Гриша, расскажи товарищам о твоих предположениях относительно Шпугутькало.

Гриша сказал, что его заявление будет неофициальным, ничем не подтвержденным, кроме слов Рекорди, сказал также, что некоторое время у него было подозрение на самого Рекордю, поскольку тот — тунеядец, паразитирует, как гусеница, человек никчемный и пустой, хотя и добродушный, а не обозленный. А тут действует существо уже и не обозленное, а словно бы ошалевшее, оплевывает змеиной слюной все вокруг и вслепую, без какой-либо цели и мысли. Кто бы это мог быть? И вот всплывает фамилия нового учителя физкультуры Пшоня, есть уже некоторые подтверждения, но необходима полная уверенность, поэтому и хотелось посоветоваться с товарищами.

— Могу сказать, что для нашей школы этот Пшонь — подлинное стихийное бедствие, — заявил директор школы. — Может, чума.

— Это тот, что со свиньей? — спросил кто-то.