— Открыто и честно! — вслух произнес Гриша навстречу Свиридону Карповичу, который в это время входил к нему, с рассвета уже побывав и в полях, и на фермах, и в мастерских. — Правильно я говорю?
— Да правильно, кажется-видится, почему же неправильно!
— А вот же, Свиридон Карпович, что-то у нас пошло наперекос. Завелась какая-то нечисть в Веселоярске и перепаскуживает людям жизнь. Пока вы председательствовали, ничего такого… А на меня повалило, как чума. Не надо было вам отказываться от поста. У вас опыт, авторитет, уважение. А я? Что я?
— Так и на меня же, говорится-молвится, катает!
— Случайно.
— Вчера Крикливец звонил. Снова пискнуло! Требует проверки, почему я остался в живых на войне. Все доблестные сыны, пишет, положили свои головы, а этот прибежал председательствовать в таком передовом селе. Проверить, говорится-молвится, допросить и вернуть туда, откуда пришел. Вишь, какой интересный!
— А что же Крикливец? Искать надо, а он…
— А он, кажется-видится, говорит: ищите сами. Кто родил, тот пусть и находит.
— Да разве же мы его родили?
— Поищем, тогда и увидим. Я уже и товарища писателя из столицы пригласил. Может, заинтересуется…
Вошла Ганна Афанасьевна и сказала, что у нее сидит Самусь-младший и требует справки.
— Какой Самусь? — спросил Гриша.
— Рекордист Иванович.
— Рекордя? А какую же ему справку?
— О месте работы.
— Место работы? Не смешите нас, Ганна Афанасьевна.
— Требует. Говорит: буду сидеть, пока не дадите.
— Ага, будет сидеть! А ну давайте посмотрим на этого великого труженика!
Рекордя сидел перед столом Ганны Афанасьевны и вертел на пальце ключики от отцовского «Москвича». Здоровый и румяный, в японской нейлоновой куртке (красное, синее, белое, аж глаза режет), в новеньких джинсах, в добротных югославских туфлях (до таких кроссовок, как у бегунов из общества «Бег трусцой», видно, никак не мог еще дотянуться).
— Здоров! — сказал Гриша.
— Здоров, Гри! — сверкнул зубами Рекордя.
— Я тебе не «Гри», а председатель сельсовета!
— А я что говорю? И я говорю, председатель! К тебе же и пришел!
— Хочешь просить сирену на машину, чтобы давать сигналы на территории района, как почетный механизатор Бескаравайный? Прожектор на зайцев уже нацепил, теперь еще сирену?
— Я и без сирены — когда еду, весь район знает! — заржал Рекордя. — От вас мне нужна справочка!
— О чем же?
— С места работы.
— Ну, это просто, — весело промолвил Гриша. — Это у нас раз плюнуть! Ганна Афанасьевна, напишите ему, пожалуйста, справку. Пишите так: «Дана сия справка гражданину Самусю Рекордисту Ивановичу в том, что он действительно является тунеядцем, что и удостоверяется…»
— Да ты что! — вскочил со стула Рекордя. — Я же к вам как к людям, а вы!
— Ах, как к людям? А ты нам скажи: ты хоть один день в своей жизни работал?
— Я? Да вот уже второго отцовского «Москвича» добиваю! Думаешь, это просто? Теперь хочу уговорить, чтобы «Ниву» купил, а она, говорят, еще крепче, чем «Москвич»! Днем мотаешься по всему району, а ночью не спишь, потому что надо же «голоса» слушать. Все в селе спят, если я не услышу, так кто же услышит! Я уже так приноровился, что могу угадать, какая у какого империалистического диктора прическа спереди. А ты говоришь: не работаешь.
— Работа у тебя — посочувствуешь! — засмеялся Гриша, а самого кольнула мысль: «А не Рекордя ли случайно писарствует в Веселоярске, накликая громы и молнии на головы честных тружеников?»
— Мне оно бы и все равно, — снова усаживаясь и вертя ключиками, сказал Рекордя. — Я без этих справок жил и прожить могу хоть сто лет! Так старику припекло поменять мебель. Хочет приобрести югославскую стенку, а она дорогая, как черт. Кинулся я в рассрочку, говорят: давай справку! Вот я и пришел.
— У вас же мебелью вся хата забита, — напомнил Гриша. — И никто там не живет.
— А квартирант Пшонь? Стоит там стенка «Калина». Блеск! Отец и пыль не давал никому стирать, лично это делал. А Пшонь об эту мебель бутылки с минеральной водой открывал. Пьет только «гоголевскую» воду, потому что, говорит, он потомок какого-то гоголевского героя. Испортил нам всю стенку! Пустили на свою голову! Не человек, а какой-то внутренний враг.
— Тетушка говорила: «Кто же его знает, может, он и не совсем негодяй», — промолвил Гриша. Рекордя ничего не понял.
— Какая тетушка?
— Все того же гоголевского героя, к которому примазывается Пшонь.
— Тот, может, и не совсем, а этот настоящий негодяй, это я тебе, Гриша, точно говорю! Нас уже всех домучивает до ручки! Выдумал знаешь что? Стенгазету выпускать у нас дома. Расписал для нас всех распорядок дел и обязанностей. Не привезу ему поллитровку — сразу статья в стенгазете: «До каких пор Рекордист не будет выполнять своих обязанностей?» Мать не угодит ему с закуской — протягивает и мать. У отца зачем-то требовал банку фосфида цинка, а отец не дал, боялся, чтобы не отравил и людей, и скотину. Он на него накатал фельетон под заголовком: «Кто разбазаривает ядохимикаты?» Слыхал такое? А как мотается по Веселоярску? Ты думаешь, он только пьет и спит, и больше ничего? Кики-брики! Вынюхивает все, как ищейка, и все в свой блокнотище заносит да усами шевелит, как лазерами: «Они у меня запрыгают, как карасики на сковородке!» И каждый день катает по десятку конвертов, а потом ко мне: «Вези в район!» — чтобы, значит, не на нашей почте опускать письма, а там. Трижды даже в область его возил. Обписывает наш Веселоярск с ног до головы!
— Ну-ну, — весь напрягшись, тихо промолвил Гриша, — такие вещи без доказательств… Сам знаешь, чем это кончается…
— Кики-брики, доказательства! Да я бензина на него израсходовал целую цистерну — чем тебе не доказательства! Если же хочешь, можешь убедиться. Видел: в райцентре строят японскую бензозаправку? Бензиновые емкости вверху, а в машины течет по шлангам вниз. Ну, едем там с Пшонем, он и въелся: «А это что?» Я говорю: «Для заправки». — «Для какой?» Меня и толкнуло под бок. Говорю: «Ясно, для какой: для заправки трудящихся. Внизу там столики поставят, к каждому столику сверху от цистерн по два шлангаводкопровод и пивопровод. И краники. Садятся дядьки, откручивают краники и пьют от пуза. Бригадным методом». И этот алкоголик в демагогию: «А борьба с алкоголизмом?» — «Борьба борьбой, — говорю, — а передовиков ведь надо как-то поощрять». Ну тут он зашипел от злости: «Я это так не оставлю! Они у меня запрыгают на сковороде, я им покажу!»
Гриша слушал и весь цепенел. Почему же на них нашло такое ослепление? Разве не видели сразу, какой никчемный человек свалился на Веселоярск, разве не слышали его угроз, не видели блокнота, не обратили внимания на присказку про «карасиков»?
Но одновременно он и не знал: верить или не верить Рекорде? Не слишком ли все просто и легко открылось? Где доказательства? Кто подтвердит?
— Значит, так, — сказал он Рекорде, — справку для магазина мы можем дать не тебе, потому что ты действительно тунеядец, а твоему отцу, честному труженику. Так и передай Ивану Ивановичу. А ты подумай о трудоустройстве, потому что до сих пор мы на твои выходки смотрели сквозь пальцы, но пальцев уже не хватает. Понял?
— Да кики-брики!
— Вы слышали, что он сказал? — спросил Гриша Ганну Афанасьевну, когда за Рекордей закрылись двери.
— Слышала.
— И что бы вы посоветовали?
— Надо рассказать Свиридону Карповичу. Да и Зиньке Федоровне, и директору школы, и Грицко Грицковичу — как секретарю парторганизации. Это же такой позор и такая напасть для Веселоярска.
Гриша пригласил Свиридона Карповича, рассказал ему обо всем, что они слышали с Ганной Афанасьевной от Рекорди.
— Что теперь делать?
— Не скакать, говорится-молвится, прежде отца в петлю, — рассудительно произнес Вновьизбрать, — с бухты-барахты ни на кого нельзя…
— Да я тоже так думаю. А что, если позвонить Крикливцу? Не было ли у них еще проверки по этой японской бензозаправке?
