«Ну как тут было на вечорках не подать начин песни, как было не подхватить её, печальную и сладкую для сердца, и не растаять в ней до восторженного полуобморока, не губами, не горлом выводя слова, да и не выводя их вовсе ничем, а вызваниваясь, вытапливаясь ими от чувственной переполненности. Ничто тогда, ни приёмник, ни телевизор, этого чувства не перебивало, не убивало родную песню чужеголосьем, не издевалось над душой, и души, сходясь, начинали спевку раньше голосов. Считается, что душа наша, издёрганная, надорванная бесконечными несчастьями и неурядицами, израненная и кровоточащая, любит и в песне тешиться надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, её лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще её и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и печаль-то какая! — неохватно-спокойная, проникновенная, нежная».

И как она ушла из жизни, эта «кремнёвая» русская женщина? Что толкало её к кончине?

«— Во мне, парень, скажу я тебе, Криволуцка по сю пору стоит. Здесь я не дома. И мало кто, кажется мне, дома. Я как эта… как русалка утопленная, брожу здесь и всё кого-то зову… Зову и зову. А кого зову? Старую жисть? Не знаю. Чё её, поди-ка, звать? Не воротится. Зову кого-то, до кого охота дозваться. Когда бы знала я точно: не дозовусь — жисть давно бы уж опостылела… Я русалкой-то бродить здесь буду, кого-нить ишо покличу…

Скончалась она со спокойным лицом. Скончалась ночью в постели, а утром разгулялся ветер и громко, внахлёст бил и бил ставнем по окну, пока не обратили внимание: что ж это хозяйка-то терпит? Стали окликать её, а она уж далёко».

Теперь о Савелии.

«Был он старше Агафьи лет на пять… ещё крепок, не истрёпан жизнью. Про него нельзя было сказать, что он среднего роста, — рост в нём не замечался, а замечалась ладная, вытянутая точно по натягу фигура, ловкая и удобная. Ему, должно быть, близко было к шести десяткам, при шаге он заметно вдавливал ногу в землю, не снимал брезентовой самошитой кепки пролетарского покроя, придающей вид мастера своего дела, вглядываясь, щурил глаза, имел привычку ладонями натирать лицо, взбадривая его, во всём же остальном, не показывая усталости, тикал да тикал как часы…

Сойдя с трактора, взялся Савелий столярничать, попробовал себя в тонкой работе, которая ведома краснодеревщикам, и смастерил себе буфет на загляденье, не надо и фабричного: точно пойманный по размеру и рисунку, аккуратный, ладный, светящийся отшлифованной белой доской, игриво пестрящий, под хозяина, конопушками сучков, сверху с остеклёнными узкими дверцами, снизу с дверцами глухими, но изукрашенными по краям лепной змейкой. Смастерил и поставил его в чистой комнате в красном углу, Агафья, увидев красавец-буфет в первый раз, так и ахнула:

— Нет, парень, тебе в рай-ён надо, в рай-ён, — „райён“ выговаривался у неё с таким почтением, точно указывалось прямо на райское обитание. — Об таких руках тебе тут делать нечего… — И несколько раз за вечер подходила погладить буфет, понежить руку.

Агафье Савелий заменил на новые все табуретки и лавки, вся изба пропахла сладким смоляным духом. Потом, не спрашивая, привёз курятник. Агафья к той поре решила не знаться больше с курицами — возни и без них доставало. Но привёз Савелий курятник — с широкой столешницей, на которой удобно вести стряпню, с узорной, радующей глаз, решёткой, с длинным и узким корытцем, долблённым из берёзы, придерживаемым берёзовыми же красиво раскоряченными лапками, с двумя круглыми седалами внутри, одно выше, другое ниже — ну и что? — ну и запросил у клохчущей от растерянности бабы курятник куриц, ну и завозились они опять, как при старом житье, ну и не вышло куриного облегчения».

Над такими судьбами плачешь, как над близкими, и всякий раз с обидой выставляешь счёт жизни: что же ты, жестокая, попускаешь насильникам и нечестивцам, которые обездоливают таких честных и чистых людей? Почему же и все мы, любовавшиеся ими, равнодушно отпустили их до времени в миры иные, хотя они могли бы греть нашу жизнь и дальше. Ведь Россия-то из них состоит, а не из тех, проклинаемых многими, — те, посланцы князя тьмы, презираемая народом нечисть!

Начало девяностых годов было трудным временем для Распутина и в житейском смысле. Вспоминаю, как в иркутском издательстве «Письмена» готовилась к выпуску книга его публицистики «Россия: дни и времена». Средств, выделенных на это издание областным Комитетом по культуре, хватило только на типографские расходы. О достойном гонораре автору не могло быть и речи. Остались короткие письма той поры, которые решаюсь опубликовать как свидетельства о повседневной жизни девяностых.

11 февраля 1993 года.

«Дорогой Андрей!

Прости, что задержал с таким пустяком, как название[26]. Но всё кажется, что никому это сейчас не нужно — ни мы, ни книжки наши.

О твоем несчастье[27] узнал только недавно. Сочувствия опоздали, да и дело не в сочувствиях, а в той главной истине, которая выражается проще некуда: надо жить. В горе мы каждый один-одинёшенек, а в жизни можно держаться вместе.

С делами не торопись, пока не придёшь в себя. Но если дойдут до моей книжки руки — хорошо бы расположение статей и компоновку (I, II, III) оставить, как я указываю[28].

Статью, которую собирался добавить, не сделал, весь последний месяц занятый болезнью.

Держись, Андрей. Жене поклон и те же слова. В. Распутин.

P. S. Когда буду в Иркутске, не решаюсь предполагать. Впереди (буквально завтра) операция, а там — как Бог позволит. В. Р.».

Предположительно весна 1993 года.

«Андрей,

я пробежал тексты слишком наскоро[29]. Хорошо бы, если есть второй экземпляр, оставить его до моего возвращения. В. Распутин».

Ещё одна записочка Валентина Распутина касается готовившегося к выпуску в издательстве «Письмена» коллективного сборника избранных произведений прозаиков и поэтов области «Солнце в аистовом гнезде. Иркутские писатели — школьникам».

Предположительно лето 1993 года.

«Андрей,

оставляю тебе книжки для расклейки „Уроков…“[30]. Извини, что не расклеил сам, но дотянул до последнего часа и чуть не забыл. Попроси кого-нибудь из девочек, а я потом сочтусь. В. Распутин».

От тех времён остались воспоминания, в которых бытовая жуть фантастически перемешалась со смешными приключениями. Например. Взлетевшие цены на продовольствие заставили нашего брата перейти на «подножный корм». На одной из «сходок» писатели дружно решили взять участки и сажать картошку. Валентин Григорьевич присоединился ко всем. Мы с ним пошли за помощью к начальнику Управления сельского хозяйства Иркутской области. Хозяин кабинета радушно встретил Распутина и с ходу решил пустяшную для него задачу: включил писателей в список управленцев, тоже решивших взять участки. А уж для его подчинённых земля выделялась отлично удобренная и вблизи города. К тому же наш благодетель обещал, что писателей, как и сотрудников Управления, на поле будут доставлять ведомственными машинами. И семена для посадки подвезут, и урожай доставят каждому на дом, и пропалывать да окучивать картошку свозят на автобусе.

И вот ранней осенью мы сидим на мешках, затаренных картофелем (а урожай выдался отменный!), ждём, когда до нас дойдёт очередь грузиться на управленческую машину. И только неугомонная Эля, завхоз нашего Дома литераторов, суетится:

— Неужели мы будем ждать дотемна? Я пойду к распорядителю, попрошу, чтобы нас отвезли в первую очередь!

— Ну, сходи, сходи, вид у тебя представительный, — смеясь, говорит ей Распутин.

Эля направляется к дороге, где уже стоит небольшая колонна грузовиков и автобусов и где, по её расчёту, должен быть «распорядитель». Через несколько минут она возвращается с видом триумфатора: