Кузьма всматривается в зал и почему-то не видит ни одного знакомого лица. „Мария, — испуганно шепчет он, — посмотри: народ-то не наш, чужой“. — „Да ты что? — отвечает она. — Что с тобой, Кузьма? Все наши“. Кузьма всматривается в зал внимательней и теперь, когда аплодисменты стихли, видит, что люди и в самом деле свои, деревенские.

— Товарищи колхозники! — говорит председатель. — Есть предложение помочь Марии.

Снова звучат аплодисменты.

— Мы тут между собой обсуждали этот вопрос, — продолжает председатель, — и решили так: надо сейчас всех пересчитать, выяснить, сколько тут нас есть, а потом, зная, сколько Марии требуется денег и сколько нас здесь присутствует, мы будем иметь понятие, по скольку рублей сбрасываться. Есть другие предложения?

— Нет.

— Тогда прошу считать по рядам. Но предупреждаю: за попытку выдавать одного человека за двоих будем выводить из зала.

— Двести двадцать пять человек, — кричат из зала.

— Тысячу рублей разделить на двести двадцать пять человек, — подсчитывает председатель за трибуной, — на каждого выходит по четыре рубля и сорок копеек.

— Чего там — по пять рублей на брата, — округляют сразу несколько голосов.

И вот стол, за которым сидят Кузьма и Мария, — уже не стол, а ларь, и в него со всех сторон, из многих-многих рук падают деньги. Через пять минут ларь полон. Мария не выдерживает и плачет, и слёзы, как горошины, падают на деньги и со звоном падают внутрь».

И, наконец, в самом конце повести:

«Потом он (Кузьма. — А. Р.) лёг, и ему повезло — он уснул. Ему приснился интересный сон: будто он едет в той самой машине, которая его разбудила, и собирает для Марии деньги. Машина сама знает, где они есть, и останавливается, а он только стучит в окно и просит, чтобы ему их вынесли. Деньги выносят, и машина идёт дальше».

О том, что этот евангельский мотив — любите друг друга — не случаен, свидетельствуют и самые последние слова рассказчика о герое:

«Он находит дом брата, останавливается, чтобы передохнуть, и прячет в карман мокрый от снега конверт с адресом. Потом вытирает ладонью лицо, делает последние до двери шаги и стучит. Вот он приехал — молись, Мария!»

Вся повесть, от первой до последней страницы, пронизана тревогой по поводу того, что кто-то окажется безучастным к беде Марии, кто-то не захочет помочь ей. Тревогой, которую то усиливает мрак неизвестности, то рассеивает свет надежды.

Притчевый характер первой повести Распутина чутко уловили театры. Сценическая версия произведения была представлена зрителям во многих городах страны. Интересны заголовки рецензий, появившихся в центральных, республиканских и областных газетах, журналах «Театр», «Театральная жизнь» и других: «Кто даст деньги для Марии?», «Что мы за люди такие?», «Право на звание человека?», «Деньги для Марии, а история — для нас», «Дороже денег», «Чужой беды не бывает».

Критик Инна Вишневская, вспоминая московские спектакли по повести Распутина «Деньги для Марии» и пьесе Вампилова «Двадцать минут с ангелом», размышляла:

«Ангел входит на призывы жаждущих выпить командированных, ангел, предлагающий нужную им сумму на обычную бутылку, — вот вампиловская расстановка сил. Земля и небо встречаются в маленьком анекдоте, чтобы случились впоследствии глобальные обобщения. Так учил Вампилова Гоголь, любивший говорить, что чем незначительнее сам сюжетный анекдот, тем труднее, серьёзнее будут из него нравственные и социальные выводы».

И повесть Распутина, перенесённую на подмостки театров страны, автор заметок рассматривала с той же точки зрения:

«Если бы „Деньги для Марии“ были сыграны в театрах как простая история о казённых деньгах, о ревизии, о добрых и недобрых колхозниках, а не как притча о Марии, раздающей благо, но не всегда получающей благо взамен, — мы бы не имели превосходного писателя Распутина, не только наблюдающего, но и осмысляющего жизнь».

Когда обращаешься к названным выше рассказам Распутина, его первой повести, как, впрочем, и к пьесам Вампилова, то невольно приходишь к мысли: оба молодых писателя стремились восстановить в тогдашней литературе классические традиции. Они через временную пропасть взяли из рук классиков волшебное перо и начали писать, как писали русские классики. Они отбросили тогдашние идеологические постулаты, обязательные требования о партийности литературы, о положительном герое, о борьбе старого и нового и продолжили традиции Пушкина, Толстого, Достоевского, Горького, Шолохова — писать о глубинной народной жизни, о её трагедиях, изломах и её немеркнущей красоте, рисовать характеры не кукольные, а живые, противоречивые, с обвалами в грязь и мрак, но зато и с постоянным, может быть, судорожным, смертным желанием вырваться наверх, к свету и вере.

Помните, в конце повести «Деньги для Марии» пятый день, который судьба отвела Кузьме для спасения жены, начинается у дверей городской квартиры его брата. Каким будет этот день — со счастливой развязкой или с ужасной бедой? Наступлению какого дня поспособствовал бы каждый из нас? Этот прямой вопрос задал нам молодой писатель. И его услышали читатели.

Так обычно происходит с Большой литературой.

Писать только правду — этим творческим требованием Распутин руководствовался и в оценке чужих произведений. А делать это приходилось часто, с молодых лет. Посмотрите биографический справочник, в котором учтены все публикации писателя. Сколько там названо его предисловий, напутственных слов, рецензий, рассыпанных по страницам чужих книг, по журналам и газетам! И какой теплотой, родственным участием, дружеской поддержкой полны его слова.

А переписка с молодыми авторами, которые знакомы только по их рукописям, присланным в редакцию альманаха «Ангара» или в областную писательскую организацию. Молодой Распутин охотно участвовал в благородной работе старших коллег, помогавших новичкам усвоить азы литературного мастерства. В Иркутском областном архиве я нашёл десяток писем Валентина начинающим прозаикам[10]. Все эти послания относятся к концу шестидесятых — началу семидесятых годов, когда Распутин входил в редколлегию альманаха и в правление писательской организации.

Приведу строки из нескольких его писем, относящихся к концу шестидесятых годов. Читатель, думаю, сразу отметит, что взгляд их автора на творчество, тон разговора с адресатами в каждом слове и звуке совпадают с тем, что позже составит особенность Распутина — художника и человека. В них — этих письмах тогда ещё совсем молодого писателя к собратьям по литературе — уже видны и понимание сложности жизни, человеческой души, и необходимость точного, выверенного и согревающего слова, и ответственность за него. А ещё в этих письмах — забота о каждом пробивающемся таланте, дружеское участие в его судьбе, задушевность творческого разговора.

«Уважаемый тов. Грешнов!

Рассказ — я имею в виду „Сибирские звёзды“ — написан, в основном, чисто, те небольшие шероховатости в языке, которые я подчеркнул, в общем-то легко исправимы. Жаль только, что Вы, поддавшись газетной моде, поездку в Сибирь двух молодых людей на постоянное местожительство расцениваете как проявление романтики, жажду экзотики. Ох, уж эти романтика да экзотика! Сколько вреда принесли они Сибири и всей нашей стране, когда тысячи людей едут в дальние суровые края в поисках чего-то необыкновенного, душещипательного и, не найдя его, бросаются обратно. У Вас подобная ситуация повторилась, хотя я не думаю, что рассказ Вы писали именно об этом.

Сложнее тут другое. Взяв за основу рассказа классический „треугольник“, Вы почему-то прибегли к самому облегчённому пути его решения — легче, пожалуй, и не бывает. Тамара не знает, что Володя любит Аню, Володя не знает, что Тамара пишет письма отцу и просится обратно в Ленинград, собираясь оставить мужа в Сибири, в школе никто ничего не знает о тайнах Володи и Тамары. И только секретарь райкома партии совершенно необъяснимыми путями узнаёт о связи учителя и фельдшерицы из дальнего села и вызывает Володю для разговора (почему, кстати, это должен делать секретарь райкома?) — в это время Тамара, воспользовавшись отсутствием мужа, сбегает в Ленинград. Простите, но получилась некая странная для рассказа игра в прятки вместо сложного и открытого (хотя бы для автора) решения той извечной и всегда важной проблемы, которая встала перед героями рассказа.