Следующая напасть, которую придумали «генералы» технического прогресса, — осквернить священные берега зловонными химпредприятиями. Продолжу цитировать рассказ писателя:
«Целлюлозные заводы решено было ставить на Байкале ещё в 1953 году. В Америке к тому времени подобрались к новому корду марки „супер-супер“ с небывалой разрывной длиной нити, он пойдёт на шины для скоростной авиации, прежде всего военной. Подобного же качества корд, естественно, потребовался и нам, а для отмывки целлюлозы для него подходила лишь сверхчистая вода с минимальной долей минеральных веществ. Только три источника отвечали этому требованию — Ладога, Телецкое озеро на Алтае и Байкал…
Уже когда выбрали площадку в устье реки Солзан на юге Байкала, была возможность… перенести целлюлозный завод в Братск, где строилась ГЭС. Воспротивились проектировщики… Разве сравнить Братск с Байкалом: там гнус, тайга, даль; здесь — картинность, омуль вместо камбалы, заряд бодрости. Уже одним именем своим Байкал вызывал энтузиазм и горение сердец, когда склонялись проектировщики над листами ватмана. И если придётся ставить памятник конвою, добровольно взявшемуся сопровождать Байкал к месту его гибели, на первом плане должна быть волевая, готовая на любые сокрушения фигура главного инженера Сибгипробума Б. Смирнова; этот в развернувшейся дискуссии с защитниками озера вёл себя по-сержантски и покрикивал на писателей и учёных как на новобранцев».
Стройку Байкальского целлюлозно-бумажного комбината (БЦБК) объявили ударной комсомольской. Чуть позже на реке Селенге, примерно за полсотни километров до её впадения в чудо-море, начали возводить другой комбинат — целлюлозно-картонный. И тоже «ударно», и тоже руками молодых энтузиастов. Люди старшего поколения ещё помнят фильм Сергея Герасимова «У озера» — осторожную и робкую попытку сказать соотечественникам, что надо бы бережнее относиться к нашим природным сокровищам. Нашлись, однако, писатели и учёные, которые громко и недвусмысленно заявили: промышленники начали на байкальском берегу подлинный разбой. У Распутина читаем:
«В 60-х годах общественное мнение после немалых сроков народного безмолвствования, в сущности, с Байкала и возродилось. Для отцов-командиров экономики первоначальный отпор явился неожиданностью, они привыкли, что любые их планы принимаются с непоколебимостью божественного начертания. И вдруг какие-то писатели, существующие для сочинения од, и учёные, также перепутавшие, для чего они существуют, потом смущённое ими простонародье начинают задаваться вопросом: не погубим ли мы Байкал? И договариваются до ответа: погубим. Это уж ни в какие ворота».
Впрочем, возвысили голос против самовольщиков не «какие-то», а самые сведущие и авторитетные. Против строительства комбинатов выступили сибирские академики М. Лаврентьев, А. Трофимук, В. Сукачёв, С. Соболев, их московские коллеги П. Капица, Б. Ласкорин, А. Яншин. Из писательских протестов в печати запомнились статьи Владимира Чивилихина, Олега Волкова. Не смог промолчать автор «Русского леса» Леонид Леонов. На очередном партийном съезде в 1965 году к здравому смыслу воззвал Михаил Шолохов.
Тут уж высшее руководство страны не могло отмолчаться.
«Госплан весной 1966 года создаёт правительственную экспертную комиссию с широкими правами и полномочиями, вплоть до вето на комбинаты, — рассказывает Распутин в очерке „Байкал“[23]. — Но… Госплан знает, кому поручить руководство комиссией». И продолжает: комиссию «возглавил академик Н. Жаворонков, в помощники ему дали академика С. Вольфковича. Комиссия, не покладая умов и рук, трудилась три месяца и пришла к единодушному заключению: преступно затягивать окончание строительства целлюлозных комбинатов на Байкале. На совместном заседании коллегии Госплана, коллегии Госкомитета по науке и технике и президиума Академии наук Жаворонков, докладывая, поставил перед собой на стол три колбы — с водою из Байкала и с искусственно полученными сточными водами от двух комбинатов и предложил высокому собранию испробовать и отличить на вкус, где какая. Охотников не нашлось. Жаворонкову поверили на слово». И, конечно, вынесли вердикт: стройки продолжать.
Комедию с дегустацией «чистейшей воды» из промстоков после первого представления играли в последующие десятилетия много раз. Но на «премьере» был ещё один «акт» этого фарса. Тот же Жаворонков высказал своё высокое мнение и о байкальском омуле: «…рыбохозяйственное значение Байкала относительно невелико и имеет лишь местное значение. Максимальные выловы омуля достигали 6–8 тысяч тонн. Сейчас они снизились втрое. В то же время Байкальский целлюлозный завод будет давать 15 тысяч тонн кормовых дрожжей в качестве побочного продукта с содержанием белка 50 процентов. Если перевести на стандартный белок, то это более 30 тысяч тонн. Этого количества хватит для откорма свиней с получением 6 тысяч тонн мяса. А в птицеводстве это может дать ещё больший эффект». Приведя расчёты учёного советчика, писатель воскликнул: «Молчи, убогая мысля, и признай величие умов: когда бы не свет науки, гонять бы Байкалу до скончания света омулей, а тут и свиньям, курам повышение выходило».
Блефом оказалась и сама цель, преследовавшаяся при строительстве БЦБК, — получать высококачественный корд для производства шин. Время произнесло своё «хи-хи» очень скоро. Во-первых, ткнуло носом «деловых людей» в то обстоятельство, что магистральное направление технического прогресса в шинной промышленности лежит не там, где они думали. При производстве шин для скоростной авиации передовые страны начали использовать высокопрочный синтетический корд и металлокорд. Продукция из них намного дешевле и долговечнее. К тому же совершенной технологии на БЦБК достичь не удалось, поэтому качественной получалась только малая часть выпускаемой целлюлозы. С первых же лет возникли трудности с древесиной: окрестную тайгу основательно вырубили, сырья для комбината поблизости не оказалось. Его собирали со всех волостей огромного края.
И во-вторых, вред Байкалу. Он был явным для всех и угрожающим. По подсчётам научных сотрудников Лимнологического института, со сточными водами БЦБК в Байкал ежегодно попадали десятки тысяч тонн минеральных и трудно разлагаемых органических веществ. Воздушные выбросы — а они оседали на снегу, земле, траве тоже тысячами тонн — вместе с талыми и дождевыми водами попадали в Байкал; по сути дела, их можно было приравнять к сбросам неочищенных вод комбината.
От всей этой отравы погибал рачок-эпишура. Известно, что, поглощая микроорганизмы, он «фильтрует» воду Байкала, содействуя её необычайной чистоте. Пробы, которые брали учёные в зоне стоков БЦБК, неизменно показывали: бо́льшая часть рачков — мертва.
Казалось бы, укорот промышленному лобби, обслуживающей его науке, местным трубадурам технического прогресса мог быть один: оставьте Байкал в покое. Вместо этого верховная власть принялась создавать видимость защиты «священного моря», выпекая одно за другим правительственные постановления: первое в 1969 году, второе — в 1971-м, третье — в 1977-м, четвёртое — в 1987-м. Названия они имели благие: «О сохранении и рациональном использовании природных богатств Байкала», но неизменно оставляли гибельные производства на его берегах в неприкосновенности.
Упомянув последний по времени документ, Валентин Григорьевич признался:
«За несколько лет до того и меня угораздило ввязаться в затянувшуюся байкальскую эпопею… Да и как не ввязаться? Досталось Байкалу к тому времени с лихвой — от целлюлозных предприятий, от воздушных выбросов густо насаженной, как морковка на грядке, промышленности Приангарья, от вырубки лесов и лесных пожаров, от разливанной ядовитой жижи, приносимой Селенгой, от стекающих с полей химических удобрений, от соседства с БАМом в северной части и от много ещё чего. Не требовалось никаких таких особых знаний и глаз, чтобы видеть, что, всё больше становясь популярной темой, превращается Байкал в бесхозное тело, от которого под разговоры о нём все хотят урвать и никто — помочь. Много ли могла дать убережительная работа в заповедниках и охранных инспекциях! — это всё равно, что из пипетки капать прозрачную, на слезе замешенную, влагу в надежде очистить море».
