Всё-таки в этом году (разбередил ты меня) я собираюсь показаться дня на два, на три в Красноярске.

У „Комсомольца“ был недавно, слышал я, юбилей. Ко мне в начале января подходил какой-то парень из редакции (он, видимо, учится заочно на журналистике у нас[14]) и сказал, что редакция пришлёт просьбу что-нибудь сказать в юбилейном номере. Но от редакции я ничего не дождался — там и народ-то, наверно, сплошь новый, — а присылать самостоятельно свои воспоминания и поздравления я не посмел. Да дело не в этом, конечно, а вот очутиться там было бы здорово. Приди приглашение, я бы, пожалуй, не сдержался: чтобы посидеть с вами, посмеяться с Аидой и Таней, в тёмном уголке шлёпнуть с Капусто лишнюю рюмку. Ну да не уйдёт. Пусть только подольше живёт Капусто. 26 января 1975 года».

Ещё во время работы в Красноярске тридцатилетний Распутин завёл разговор о вере с Владимиром Зыковым. Позже коллега Валентина писал:

«В наше молодое безбожное время мы не очень-то часто вспоминали Господа. И сейчас мне припомнилось, как в самом начале семидесятых я разговаривал в Красноярске с Валентином, не так давно отъехавшим от нас обратно в родной Иркутск, о Божьем Слове. Он поведал мне о своих долгих беседах с православным иркутским епископом, умнейшим, по его словам, человеком, достойным всяческого уважения. Для меня, проработавшего перед этим пять лет на строительстве Красноярской ГЭС, „в нашей буче, боевой, кипучей“, в знаменательные годы перекрытия Енисея и пуска первых агрегатов, епископы казались по меньшей мере инопланетянами. И такой разговор „о духовном“ был у меня первым в жизни. Тогда, наверное, больше из любопытства или из-за впервые пробудившегося интереса к „неведомому“ я попросил Валентина „достать“ мне Библию, не запрещённую, но абсолютно недоступную для простого народа (позднее я не смог купить её даже в тогдашнем Загорске, Сергиевом Посаде, центре русского православия, куда специально ездил из Москвы познакомиться с Троице-Сергиевой лаврой). Распутин пообещал посодействовать».

Зыков не сообщает, «посодействовал» ли ему Валентин Григорьевич. Но известно, что сам писатель начал приобщаться к вере уже в семидесятых годах. Мы можем судить об этом по отрывку из его очерка, опубликованного в книге о замечательной женщине, видном общественном деятеле Нине Васильевне Поповой[15]. С семьёй Нины Васильевны Распутин дружил многие годы. В тёплом рассказе о Поповой писатель и припомнил, как вместе с её дочерью, кинорежиссёром Ренитой Григорьевой, другими спутниками ездил на Поле Куликово и в Елец, где в год 600-летия знаменитой битвы принял крещение.

Валентин Григорьевич с трепетным чувством поведал о том, что хранится в душе как сокровенное желание и может быть высказано только в особые минуты. Тут и слова-то приходят сами собой, не требуя писательской огранки:

«В 1978 году мы (с Р. Григорьевой, В. Крупиным и др. — А. Р.) поехали в Елец через Оптину пустынь и Куликово поле. Помню, поразила тогда бедность и даже разрушения, которые мы увидели в Оптиной пустыни. Казалось, что это уже поднять невозможно, что нельзя уже ничего возродить. После этого, при тяжёлой погоде и тяжёлом настроении, поехали на Куликово поле. Подъезжаем к Полю уже вечером и вдруг видим растянутый на щитах плакат „Да здравствует Святая Русь!“. После всего, что мы видели в Оптиной, — „Да здравствует Святая Русь!“. И вдруг разлилось удивительное сияние. Была мрачная погода и вдруг такое солнце разлилось. Такой свет вокруг. Это было как Преображение. Это был Знак: ничего, всё ещё вернётся. Ничего напрасно не бывает.

Приехали в Елец. Прошли к Знаменскому монастырю. А вот и улица Шевченко, дом 12. Дом отче, Николая Александровича Овчинникова, в прошлом выдающегося хирурга, а теперь одного из служителей Вознесенского собора. Помню слова, с которыми он встретил нас, усталых от бездорожья: „Воинство, воинство приехало! Вот то воинство, которое будет возвращать славу Поля Куликова!“ Тогда это казалось просто словами, но сам вид отче, обыкновенные слова, сказанные искренним и добрым голосом, не могли не повлиять на нас тогда. Я, помню, опустился на колени перед ним. Мало что помню из нашей беседы, но помню только, что, когда выходил от него, понял: это случилось. Случилось какое-то духовное преображение. Уже тогда было ясно, что без крещения нельзя и крещение должно произойти здесь, в Ельце, который обладал каким-то особым сиянием…

В 1980 году, 21 сентября, в день Рождества Богородицы (именно в этот день 600 лет назад происходила битва) мы снова были на Поле Куликовом, куда пришли тысячи и тысячи людей. Все записи, которые мы читали в Книге Памяти, просто слёзы вышибали, и ясно было, что Россия, придя на Поле Куликово, возвращается уже и в Святую Русь, возвращается к своей вере.

С Поля Куликова, как и два года тому назад, мы приехали в Елец, где я принял, наконец, долгожданное крещение. Крестил меня архимандрит Исаакий, в миру И. В. Виноградов, один из насельников Троице-Сергиевой лавры, который перебрался к тому времени в Елец и устроил там Сергиево подворье. Там я и крестился. Крёстным отцом согласился быть наш отче, крёстной матерью Ренита Андреевна Григорьева. После крещения мне многое открылось. Открылось прошлое, открылось настоящее и то преображение души, которое заставляет человека быть добрее, принимать всё, дурное и хорошее. Как принимать дурное? Понимать причины его возникновения и понимать способы его устранения. Я стал добрее, я стал внимательнее к иным мелочам, которые всегда проходили мимо. Я стал строже и к тому слову, которое необходимо было искать для того, чтобы показать человека. Обычно крёстных детей передают, уходя из жизни, кому-нибудь из достойных пастырей. Отче не передал нас никому. Он оставил нас у себя. Это не просто доверие, это нечто большее. Это вечное духовное приближение. Мы с отче, отче с нами. Мы пока ещё на этом свете. Но и молитвы его до нас доходят, и наши молитвы обращены к нему, и эти взаимные потоки встречаются и приносят облегчение».

После таких признаний ясней понимаешь душу художника, точней осмысливаешь его учительские, наставляющие слова.

О крещении Распутина вспоминал и Владимир Крупин. Среди прочего он писал:

«Валентин Григорьевич не считал себя талантливым, приговаривая: „Что особенного я пишу?“ Когда читаешь литературные произведения других авторов, то замечаешь строчки. Но когда соприкасаешься с творчеством Распутина, то вместо строк перед глазами предстают образы героев из его повестей и рассказов. Мальчишечка из „Уроков французского“ бежит вслед за матерью с криком: „Мама!“… Распутин обладал необыкновенной силой выразительности. Как он потрясающе описывал красоту пейзажа и психологически тонко выстраивал диалоги! В его творчестве чувствуется необыкновенная жалость к людям, которые живут не для себя, как герои многих зарубежных романов, а для своих близких, для Родины.

У него была ранимая возвышенная душа. Каждое соприкосновение с суровыми буднями ранило его. Но несмотря ни на что, он всех любил, в особенности детей, и его все любили…

В его характере преобладали грустные нотки. Он любил юмор, но всё же был чаще печальным. Всю жизнь Валентин Распутин прожил в тяжелейших условиях, но вышел из всех испытаний, сохранив душу. В семидесятые — восьмидесятые годы мы жили бедно. Бывало, он выручал меня деньгами, но когда я ему пытался вернуть долг, он отказывался… Когда собиралась писательская компания, то он всегда за всех платил, но не оттого, что был богат, а его великодушное сердце желало избавить друзей от необходимости тратиться».

В разговоре со мной Владимир Николаевич добавил:

«Придёт в гости, обязательно спросит:

— Как с деньгами — туго?

— Перебиваемся на зарплату жены.

Вынимает из кармана деньги:

— Вот, возьми.

— Да ты что? Мы же не голодаем…

Не беру. А когда пойду провожать его до метро, он скажет: