— Ласточка, — подтвердил он и, проделав острием ножа маленькую дырочку, продел в нее тонкий кожаный шнурок и подал девочке ее подарок. — Нравится?

— Очень, — просияла Мари, почтительно беря подвеску. Надев на шею шнурок, она обняла лесника. — Спасибо, мсье Шастель.

— Ладно, ладно, — смущенно пробормотал он, отстраняя девочку. — А теперь беги за покупками. Иначе вам нечего будет есть, и ты промокнешь до нитки, прежде Чем попадешь домой.

Она схватила корзинку.

— Мне все равно, что про вас говорят, мсье Шастель. Ко мне вы всегда добры. После мамы и папы вы мой самый любимый человек на свете.

Убежав, она помахала ему от прилавка мясника, которому протянула корзинку.

Провожая сердечным взглядом малышку, которая деловито бегала по рынку, Жан обнаружил аббатису. Она застыла рядом с прилавком торговца овощами, стояла, сложив перед собой белые руки, и, очевидно, стала свидетельницей его разговора с Мари. В ее лице читалось удивление. По меньшей мере, такое же, какое испытал он, увидев ее у постели Иветты Шаброль. Чем дольше она на него смотрела, тем больше напоминала ему статую святой.

Тут тучи разверзлись, обрушив на деревню проливной дождь. Выругавшись, Жан схватил меха и шкурки и, прикрывая их плащом, бросился под крышу. Аббатиса тоже юркнула и укрытие, но он сделал вид, что ее не заметил, и, чтобы скрыть смущение, опустившись на колени, начал укладывать свой товар в, суму. Сегодня он все равно ничего больше не продаст.

— Бонжур, мсье Шастель, — сказала ему в спину Григория, тем самым лишая его возможности и дальше ее игнорировать. — Это не вы случайно заходили в дом мадам Шаброль?

— Нет. — Он встал и обернулся. — Не случайно.

Ее черная ряса пропиталась влагой, тускло поблескивала и местами льнула к телу, открывая изящную фигуру больше, чем пристало ее сану.

— Я услышал ее голос и зашел посмотреть, что с ней. Но вы меня опередили.

— А почему вы ничего не сказали?

— Чтобы до смерти испугать старушку? Нет, это я оставлю патеру Фрику.

Темные брови аббатисы поднялись, она посмотрела на него с упреком.

— То, что вы старались не шуметь, делает вам честь. Но не то, что вы подслушивали.

Он против воли улыбнулся.

— Может, вы боитесь, что я запомнил ваши слова? Благодаря толстому попу и его болтовне раньше старушка уж очень боялась ада, который ждет таких грешниц, как она.

Григория кашлянула.

— Вас удивило, что я с ним не заодно?

— Да.

— Господь милосерден, мсье Шастель. Зачем Ему, чтобы старушка на пороге смерти прожила свои последние дни в страхе?

— Я говорил не про Бога. Я говорил про патера Фрика, — поправился он. — Помните мои слова на опушке леса в Виварэ? Фрик — одна из многих причин в сутане, почему церковь вызывает у меня отвращение. Теперь и вы знаете почему.

Она подняла голову.

— Я вас понимаю, мсье Шастель. Это было несправедливо. И хотя мне и не пристало осуждать или наставлять священника, я все же с ним поговорю.

Жан уже приготовился к новой словесной перепалке, и уступчивость аббатисы его огорошила.

— Вы… вы одна в Согю? — спросил он.

— Нет. Другие сестры разошлись по домам заболевших. В нашем аптекарском огороде много трав от разных болезней. — Григория протянула руку под дождь. — Вы умеете находить общий язык с детьми, мсье Шастель.

— Вы за мной следили?

— Как и вы за мной. — Ветер гнал струи дождя по переулкам. Аббатиса не сводила глаз со стен домов, по которым стекала вода. — Вы хорошо знаете малышку? — Опустив руку, она стряхнула с ладони воду.

— Ее зовут Мари Денти. Мы с ее отцом часто охотились вместе. Все изменилось, когда мне пришлось ухаживать за женой. — Он проводил взглядом стружку, которую подхватила и медленно уносила за собой по размякшей земле вода. — Она мне как дочь. И для меня большая честь, что ее родители мне доверяют.

— Я знаю, что о вас судачат, мсье Шастель. И должна признать, что после нашей первой встречи у меня было большое искушение поверить слухам. Но сегодня я поняла, что в них нет ни капли истины. Господь простит мне мою ошибку. И не забудет вашего сочувствия к мадам Шаброль. — Она помолчала. — Вам известно, что Данневали расспрашивают про вас и вашу семью? Больше всего их интересует ваш младший сын Антуан и его собаки.

— Не знаю, о чем вы.

— Они приезжали ко мне в монастырь и спрашивали меня, потому что крестьяне замыкаются, едва услышав имя Антуана Шастеля. Это показалось Данневалям… странным, — продолжала Григория. — Вам известно, что большинство в здешних краях называют вашего сына лишь «тот человек», поскольку боятся произносить его имя?

— Известно, — с трудом выдавил Жан. — Он не всегда был таким странным. Я… временами я сам его едва узнаю. Чужие страны изменили его.

— Присматривайте за сыном, мсье Шастель, — озабоченно посоветовала аббатиса. — Я говорю это не только из-за моей воспитанницы. До меня дошло, что король в большом гневе и после шестидесяти смертей и сорока раненых хочет видеть успех. Нормандцы ополчились на Антуана и его со-бак. Было бы не сложно выдать их за бестию.

Подняв с дощатого настила суму, Жан кивнул и сбежал под дождь. Он не прийык, чтобы с, ним разговаривали так дружелюбно, и уж никак не ожидал предостережения от аббатисы. При каждой встрече она сбивала его с толку, ему все труднее становилось ненавидеть ее, как остальных церковников.

Григория смотрела вслед леснику, который спешил прочь по раскисшим улицам, покидая Сото с парой монет в кармане. Она видела маленькие деревянные фигурки, какие стояли на столе у старой Иветты. Нетрудно было догадаться, кто их вырезал.

В ней вдруг вспыхнуло чувство, какое положение и обеты ей воспрещали. Его она тут же поборола молитвой, ее мокрые пальцы заскользили по бусинам четок. С принесения обетов в ее жизни не было места ничему, кроме любви к ближнему.

Никогда больше.

Рядом с прибором для завтрака Эрика ждала распечатка. Также Анатолий увеличил фотографии медальона.

— Что удалось о нем узнать, Анатолий? Ладно, дайте я сам посмотрю, — отложив круассан, Эрик взял документы. Изучив снимки, он перевел: — Божественный Ликаон, царь Аркадии, господин надо всеми волками.

— Предположительно, — вмешался Анатолий, указывая на значки, — рисунки воплощают или символизируют особенности Аркадии. Флейта — бога Пана, поток — скорее всего реку Стикс, которая, согласно легендам, текла через Аркадию, а горы — преобладающий ландшафт той местности.

Протерев очки салфеткой, Эрик внимательнее всмотрелся в картинки и большими буквами написал поверх рисунка перевод.

— Ликаон и Аркадия, ну-ну… — Он повернулся к открытой двери еще до того, как Лена успела постучать. Он уже узнавал ее запах. Не духи, а ее собственный, возбуждающий, чудесный аромат. — Входите, Лена.

— Завтрак уже ждет, — любезно добавил Анатолий. Когда она подошла к столу, оба мужчины встали, Анатолий пододвинул ей стул.

В большом не по росту халате она выглядела маленькой девочкой. Мокрые волосы она без лишних церемоний стянула резинкой в хвост. Пахло от Лены мылом и ей самой.

— Доброе утро. — Она благодарно кивнула Анатолию. — Мне так хотелось проснуться и обнаружить, что все случившееся было сном, — сказала она, поворачиваясь к Эрику. — Но боль в спине тут же доказала, как все было на самом деле. — Она отпила кофе, при этом ее взгляд упал на листок с увеличенным изображением. — Ликаон?

Достав из кармана брюк амулет, Эрик положил его рядом с тарелкой.

— Это я нашел у одного из людей в масках. Анатолий был так добр, что потрудился им заняться. — Он положил себе маринованной говядины. — Легенду знаете?

— Зевс превратил этого царя в волка, — задумчиво отозвалась Лена.

— Хотите пару мифов к завтраку? — Эрик посыпал говядину чуточкой соли, а перца взял лишь несколько крупинок. — Ликаон был тираном с манией величия, который не питал почтения к богам и сам называл себя волком. Зевс призвал его к ответу, но Ликаон над ним посмеялся и потребовал доказательств того, что перед ним бог. Он хотел убить Зевса, а если Зевс все-таки оживет, царь поверил бы, что перед ним отец всех богов. На предсмертный пир он подал ему мясо собственного сына, которого убил своими руками. Зевс заметил, что перед ним человечина, и приговорил царя быть отныне волком среди волков. Он судил Ликаона скитаться злобным волком по лесам в вечной попытке утолить жажду крови.