Дарья тихонько плакала, после сегодняшней яркой встречи жизнь казалась особенно жалкой, и вдруг, сама того не сознавая, вскочила с постели и, второпях набросив лёгкую шубейку, бросилась в сад. Небо, расшитое частыми звёздами, словно напоминало о вечности. Временами звёзды скрывались с небосклона, оставляя яркий след. Говорили, что так прощаются с жизнью души новопреставленных. Будь что будет, пусть её беспросветная жизнь озарится хоть одной искоркой. Она прибежала к месту их встречи, там никого не оказалось. Дарья в отчаянии металась между деревьями, коря себя за поздно пришедшую решимость и досадуя на не сумевшего дождаться незнакомца, а тот, скрывшись высокой траве, наблюдал за её метаниями и вспоминал наставление дядьки-пестуна: девка должна сама загореться от ожидания, тогда её ничем не уймёшь. Он сжалился, когда она, поникшая, направилась к дому, и тихо окликнул. Дарья приостановилась и, быстро обернувшись, устремилась на зов. Где там стыд, где девичья гордость, так растравила себя, что сразу обо всём забыла. Они застыли в долгом поцелуе, от большего Иван пока воздержался, опять вспомнил наставление дядьки: с корня без надобности не вали, а коли невтерпёж, подбирай валежник. Скоро расстался и отправился к поджидающей его сенной девке.
С этой ночи, как только темнело, Дарья выбегала к нему на свидание. Доселе робкая девушка стала проявлять чудеса изобретательности, чтобы освободиться от слежки. Речи становились жарче, руки бесстыднее. Иван всё ещё не открывал истинного лица, только уверял, что род его не ниже княжеского и прибыл он сюда по высокой воле, чтобы спасти город Смоленск от полного погубления. Ах, красавец-юноша оказался ко всему прочему ещё и благородным сказочным рыцарем, ну, как тут можно устоять?
К полному удовольствию Морткина гость утихомирился, а тут настал час для сбора сторонников. На княжеский зов откликнулись многие, в преддверии важных событий им надоело неведомое томление, решительных действий хотели все. Просторная княжеская палата едва вместила пришедших, уверяли, что это лишь самые отважные, что есть немало сочувствующих даже среди сторонников смоленского воеводы. Морткин представил московского гостя, на него смотрели с недоверием — слишком молод, но Салтыков держался уверенно, поведал о столичных новостях и вручил письмо московских бояр. Князь бережно взял его и, развернувши, уставился близорукими глазами.
— Что там, чти в гул! — послышались нетерпеливые голоса.
Князь прокашлялся и произнёс:
«Московское боярство приветит первых людей славного Смоленска и челом бьёт...»
Палата пришла в движение, обращение было невиданно уважительным, спесивая Москва обычно младшим городам челом не била.
— Нужда вежлива, — насмешливо проговорил Иван Макшеев, — подопрёт, так и в крапиву сядешь.
Большой и громогласный, он всегда держался независимо, такими же были его взгляды: отойти от всяких государей и добиться для Смоленска статуса вольного города. Среди противников Шеина это был вторым по важности человеком после Морткина, к его мнению охотно прислушивались, но сейчас зашикали, требуя продолжения чтения письма. Из дальнейшего выяснилось, что московские бояре обращаются к смолянам с призывом отдаться под покровительство польского короля и тем самым способствовать установлению мира на многострадальной русской земле. В палате на некоторое время установилась тишина, и Макшеев, воспользовавшись ею, громко сказал:
— А у людей спросили? Ляхи на нашей земле так напоганили, что вряд ли кто своей волей под них пойдёт.
— Пойдёт, не своей волей, так заставим, — послышались голоса.
— Опять, значит, лютовать? Гляди, как бы не пережать, ленивый мерин и тот от кнута взбрыкивает.
— Наше холопье уже давно брыкается. Так лучше королю служить, чем от его копыт погибнуть.
— Даёшь Жигимонда! Даё-ё-ёшь!
Крики в пользу короля раздавались чаще и громче, польская партия была на этом сборище в явном большинстве, Макшеев выругался и поднялся, чтобы увести своих сторонников. Морткин тряхнул позвонцом, устанавливая тишину, и попросил его:
— Подожди, Иван Петрович, не спеши, давай выслушаем ещё одного гостя.
По его знаку в палату вошёл человек в нарядном польском костюме, присутствующие сразу же узнали в нём пана Зенковского и не могли скрыть разочарования: у этого щёголя была слава повесы, картёжника и торгаша, промышляющего продажей модных вещей, — что сможет он сказать дельного? Морткин снова тряхнул позвонцом и сказал:
— Пан Зенковский имеет личное поручение от великого канцлера литовского, позвольте ему говорить.
— Не от канцлера, но от Льва Сапеги, — учтиво уточнил пан.
Палата удивлённо прошелестела:
— Разве это не одно и то же? Согнали, значит, Сапегу с канцлерства, и поделом!
Голоса не могли скрыть удовлетворения, Сапеги не пользовались любовью россиян, что дядя, что племянник. Однако пан, не изменяя любезной улыбки, пояснил:
— Великий литовский канцлер — второе лицо в королевстве и по своему положению не может обращаться ко всякому э... собранию, не наделённому официальными полномочиями. Но как частное лицо Лев Сапега имеет право говорить с кем угодно, тем более со столь уважаемыми ясновельможными панами...
Против такого объяснения ясновельможные не возражали, и в палате установилась тишина.
— Его королевское величество послал универсал к воеводе Шеину, а через него всем смолянам. Завтра в город прибудет его личный представитель, но пан Сапега пожелал, чтобы первые люди города услышали королевское слово раньше Шеина.
Небольшой вздох свидетельствовал, что это пожелание получило одобрение присутствующих.
— Следуя призыву лучших московских людей и зову своего милосердного христианского сердца, его королевское величество решил помочь русским братьям навести порядок в своей земле, утишить страдания, прекратить насилие, дать мир и ласку. Эти человеколюбивые намерения вряд ли могут вызвать неприятие. Есть, однако, вещи, которые не могут быть объявлены громогласно, о них сначала должны узнать люди, от которых зависит судьба простого народа, такие люди, как вы.
Его величество не сможет долго удержать порядок без вашей помощи, ему нужны верные и надёжные слуги. Он намерен осуществить давние вековые чаяния славянских народов и объединить их под своим скипетром, создав империю, какой ещё не знал мир со времён Александра Македонского. Король долго думал, где выбрать столицу этой империи, кому отдать предпочтение из тысяч городов? И наконец решил, что её столицей должен стать город Смоленск!
Ваш город — это граница между Европой и Азией, перекрёсток торговых путей, в нём сильная крепость, достойная защитить его королевское величество. Так сделайте всё, чтобы эта крепость не подверглась разрушению, отдайте её своей волей. Провидение ставит вас перед выбором: либо вознестись и стать первым городом мира, либо превратиться в руины и стереться с лица земли.
Вот что просил меня передать ясновельможный пан Лев Сапега. Решайте, Панове!
Сидят мужи смоленские, будто колдовским зельем опоенные, раньше сварились по мелочам, спорили из-за сквалыжных дел, а тут вознеслись в выси поднебесные и не смеют поверить, даже Макшеев со своим вольным городом притих. Шутка ли сказать — столица империи! Такое и Москве толстопузой не снилось.
— Да что Москва, она супротив нас правнучка, на триста лет моложе.
— Не по чину вознеслась, там часто звонят, да редко едят, а у нас всего довольно.
— И то правда, нашего города милее нету. Пан верно сказал: Жигимонд искал-искал, лучше не нашёл.
Макшеев всё же опомнился и усмехнулся:
— Молоко квасим, а корова не доена, да и нет пока коровы, покупать требуется...
Морткин поддержал:
— Иван Петрович верно сказал, королевскую честь ещё добыть надобно. Власть у нас теперь горластая, её перекричать непросто.
— Ничё, — послышалось со всех сторон, — и у нас горлопаны найдутся.
— Тихо! — строго сказал Морткин. — Слушать, что говорю. Шеин станет королевский универсал на совете обсуждать, там у него большинство, решат, как скажет. А нам надобно заставить его к миру выйти, на площадь. Согнать туда поболе своих крикунов, пусть орут к королевской пользе, кто своей охотой, кто за деньги. Не скупитесь, мы счёт ведём, каждому после сторицей воздастся. Ныне нашему делу великое испытание грядёт, так уж порадейте со всей душой.
