Итак, Сигизмунд решил более не откладывать похода за русский трон и возложил подготовку военной стороны дела на гетмана Станислава Жолкевского. Опытный военачальник понимал опасность вторжения в обширные российские пространства малыми силами, потому предлагал две возможности: либо стремительный бросок на Москву, где поддержка влиятельных бояр обещает быструю победу, либо, что более желательно, овладение Северской землёй и уже оттуда после усиления армии сочувствующими запорожскими казаками движение к центру России. Однако король и слышать о том не желал. Смоленск, отторгнутый Россией почти сто лет тому назад и являющийся укором для нескольких поколений польских королей, — речь должна идти только о нём. Жолкевский указывал на очевидные трудности осады столь сильной крепости малыми силами, Сигизмунд же рассматривал Смоленск в качестве пробного камня: удача должна вызвать подъём национальной гордости и тогда, в случае необходимости, каждый поляк сядет на коня.
— Но, Ваше Величество...
— Довольно, — вспылил король, — военные не привыкли видеть дальше подзорной трубы. Ваше дело выигрывать битвы, а победой позвольте распоряжаться нам!
Гетман более не возражал.
О намерениях короля знали давно. Тушинцы ещё в январе 1609 года обратились к сейму с просьбой не начинать поход, ибо они, присягнувшие царю Димитрию, вынуждены будут, защищая его, столкнуться с единокровными братьями. Сенаторы надменно выслушали посланцев Рожинского и ничего не обещали, зато большинство местных сеймиков высказались за поход. Разумеется, знали о том и первейшие бояре, переметнувшиеся на сторону самозваного царя, только они в отличие от тушинского рыцарства думали, как бы побыстрее подвигнуть короля на решительные действия и какую можно извлечь из этого выгоду.
В подмосковном селе Копытовка состоялась тайная встреча пособников королевского вторжения. Главным заводилой являлся Михаил Глебович Салтыков, небольшого роста, жидкобородый, с полуприкрытым правым глазом, отчего получил прозвище Кривой. Он отличался хитроумием и необыкновенной изворотливостью, дававшей возможность быстро приспосабливаться к любым обстоятельствам и заблаговременно избегать всякие опасности. При царе Фёдоре он в качестве расторопного посольского чина участвовал в переговорах с Польшей и Швецией, при Годунове помогал ему обсуждать с польским послом Львом Сапегой проект государственной унии между Россией и Польшей, затем в бою под Кромами перешёл на сторону Лжедимитрия I, а уже через год участвовал в заговоре против него. Прощённый Шуйским получил пост воеводы в Ивангороде, потом в Орешке; там склонил горожан перейти на сторону тушинского царика, за что удостоился боярского звания и после бегства из Орешка стал верховодить в думе. Теперь готовил измену и ему.
Рядом по правую сторону сидел князь Рубец-Мосальский, большой, громогласный, с лицом и повадками мясника. Князь в самом деле был кровожаден, вид людских страданий тешил, пьянил его. Это он вызвался казнить семью Годунова и с удовольствием смотрел, как приведённый им дюжий стрелец душил царицу, а два других, играючи, забавлялись с отчаянно отбивавшимся Фёдором, покуда не оставили на нём живого места своими длинными бердышами. Обласканный двумя Лжедимитриями, он был не прочь найти третьего, а за неимением такового изъявлял готовность пристать к любому, кто помог бы согнать с московского трона ненавистного Шуйского.
Напротив сидел князь Григорий Шаховской. Благообразный, с лицом библейского пророка, он на самом деле был по отзывам современников «зело хитёр и злопакостлив, всей крови заводчик». Действительно, в то время как заговорщики расправлялись с первым Самозванцем, князь рыскал по его дому в поисках государственной печати, наконец нашёл и стащил её, полагая, что если затем приставить к ней другого пройдоху, российская смута приобретёт новую силу. Посланный Шуйским воеводой в Северскую землю, он объявил, что царь Димитрий избежал смерти, затем потворствовал шайкам Болотникова, выдавая его за воеводу Димитрия, после их разгрома принёс повинную Шуйскому, а с появлением второго Лжедимитрия снова изменил ему. С такими делами князю было чего бояться.
Рядом с ним находился отъявленный плут Михаил Молчанов, битый кнутом за свои воровские дела. Это он слепил того, кого впоследствии стали называть Лжедимитрием II. Благодарный царик удостоил его чином окольничего, посадил в думе рядом с первыми боярами и доверял выполнение самых ответственных поручений, но на долгую преданность, как видим, рассчитывать не мог.
Были здесь и менее значительные люди, в том числе Иван Салтыков, статный красивый молодец с румянцем во все щёки. Он, казалось, отнял у отца все живительные соки и, чтобы сделать это впечатление не столь явным, скромно сидел в тени. Тому, что ближайшие соратники оказались первыми в позорном списке изменников, удивляться не приходится — такова участь всех временщиков. Зная всю подноготную появления своего господина и способствуя его возвеличиванию, они воочию видят, как быстро возносится тот, кто только что был ничем, хотят на правах старой дружбы следовать за ним, но повелитель уже тяготится свидетелями своего ничтожества и приближает иных, менее сведущих. Вот тогда старая гвардия и начинает исподволь готовить бунт. Ей, хорошо знающей привычки своего ставленника, он нередко удаётся.
Среди заговорщиков царило полное единодушие: нынешний Самозванец себя исчерпал, в новую замену никто более не поверит, значит, о Димитрии как о претенденте на русский престол говорить нечего. Поиск нового боярского царя повлечёт новый раскол, остаётся только призвать польского короля и помочь расчистить ему путь к московскому трону.
— Прибить надо Шуйского! — гаркнул Рубец-Мосальский и крепко ударил по столу, расплющив муху.
Не терпевший громкого шума старый Салтыков поморщился и укорил:
— Негоже делать из лукавца мученика, народ жалостлив, восплачет и начнёт чужеземному государю супротивиться. Надобно, чтобы тот сам с трона сошёл, по своей немощности.
— Сойдёт как же, он в него клещом вцепился, не оторвёшь, — выкрикнул Молчанов.
— Оторвём, не сумлевайся, только не так как вы с князем делывали, — Салтыков имел ввиду убийство Фёдора Годунова. — Народ теперича кровью не испужаешь, накушался народ кровушки, он по доброте соскучал. Сделаем по-божески, учинём с королём договор, о коем издавна разговор идёт, и подведём людей под крестное целование, Шуйского же отправим в монастырь грехи замаливать.
В палате на некоторое время стало тихо.
— А с Тушинским вором что делать? — подал голос Шаховской.
— Порешить придурка! — прибил Рубец очередную муху.
Салтыков поморщился снова.
— Тише, горланишь на всю округу и опять без розмысла. Вор для Рожинского и тушинского рыцарства навроде знамени, его за просто так не отберёшь, только если другим заменишь.
— Мудрено говоришь, — вздохнул Рубец.
— Надобно склонять шляхту к тому, чтобы перешла на службу к королю и получила от него все милости. То дело тонкое, сам займусь...
— Сам, сам, а наша в чём служба?
— Прошлый раз, когда об унии говорили, пустяки мешали, теперь надобно устранить. Король в залог нашего доброго хотения требовал отдать ему Северскую землю, так чего упираться, раз из-за неё раздоры идут? Надо, думаю, склонить тамошних бояр, чтоб не противились отдаче.
Шаховской махнул рукой.
— Они под кого хочешь отдадутся, лишь бы землю зорить перестали.
— Тебе, князь, виднее, ты в том краю как свой, вот и уряди дело, а к другим порубежным городам, на которые король зарится, иных пошлём, пущай делают тако же.
— Гляди, Михайла Глебыч, распылим Расею-матушку...
— Ничё, у нас землицы довольно, да у Жигимонда и спрос-то невелик: Невель, Себеж, Великие Луки...
— А Смоленск?
— Про то разговор особый, без Смоленской земли никакой ряд не выйдет. Но там наших людей довольно, своего Ивана к ним пошлю...
