Последнее слово ксендз произнёс таким решительным тоном, что Зборовский более не медлил, да и в роли спасителя он до этой минуты себя ещё не видел. В качестве посланца к шведскому генералу был направлен Брысь, которому наказали во всём слушаться Лепинского.
Союзники стояли на берегах Тверды, Скопин ближе к Твери, Делагарди дальше, у Медного. Лето выдалось грозное, зной перемежался обильными дождями, но войско Делагарди много не печалилось. Вот уж для кого не война, а мать родна: купались, ловили рыбку, обирали окрестные деревеньки, насильничали — словом, резвились вовсю. Управы на свору разноземцев не находилось, слушались они только своих начальников, а те постоянно сварились из-за дележа жалования и подозревали друг друга в разных кознях. Особенности национального характера проявлялись в полной мере. Самыми дисциплинированными были шведы, они же оказались и наиболее припасливыми, сумев собрать богатый обоз. Финны пьянствовали и буянили, от них происходило большое беспокойство внутри войска; немцы постоянно считали себя обделёнными, громко спорили из-за каждого талера и не редко пытались восстановить справедливость с помощью кулаков; французы предавались играм и делали вылазки на сторону, на месте им никак не сиделось; англичане, возглавляемые капитаном Роупом, были, пожалуй, самыми тихими, так же они впоследствии проявили себя и в бою, отчего удостоились от московитов прозвания «ропких».
Понятно, что приезд ксендза Лепинского, его проповеди и призывы отстать от Шуйского падали на благодатную почву. Многие воеводы советовали Делагарди прислушаться к его словам или по крайней мере покрепче требовать того, чтобы Москва скорее выплатила договорное жалование. Делагарди видел, что его русский друг и так делает всё возможное: обращается к городам, монастырям и богатым людям с просьбой собрать деньги, чуть ли не ежедневно шлёт гонцов к Шуйскому и не получает никакого ответа. Наконец Скопин решился на отчаянный шаг: самолично выполнить одно из договорных требований — уступить шведам Карелу и город Кексгольм, на что именем царя отдал соответствующее распоряжение, а также обязался княжеским словом в течение месяца расплатиться с войском. Делагарди согласился на отсрочку, дело закончилось шумным пиром, на котором юные полководцы решили более не мешкать с началом боевых действий. Теперь следовало прекратить шатание в войске, Делагарди сделал это с примерной решительностью: пригласил к себе воевод и велел привести посланцев Зборовского. Обрадованный Брысь источал саму учтивость, закатывал глаза и делал свои ужимки, чем вызвал презрение молодого, не привыкшего к столь неестественной лести военачальника.
— Я пришёл сюда не спорить о Димитрии, — оборвал он Брыся. — Ты поляк и ходишь по чужой земле, пусть оружие докажет правомерность этого.
— Твоя милость тоже на чужой земле, зачем же нам оставлять в ней свои кости, — попытался спорить Брысь и как-то отвратительно вильнул задом.
— Затем, чтобы не позорить достоинство воина. Я слышал, что твой Димитрий виляет так же, — брезгливо сказал Делагарди и приказал: — На кол его! А святой отец пусть посмотрит, как мы расправляемся с позорниками и расскажет о том своей пастве.
Союзное войско двинулось к Твери, Зборовский вышел навстречу. Неприятель развернулся у него на глазах: справа финны, в центре немецкая пехота, слева конные французы и шведы, за ними Скопин со своими пешцами. Зборовский с тревогой наблюдал за ними — слишком много пушек и пищалей против его гусар. Раздались первые выстрелы, но тут, заглушая их, раскатился гром, и внезапно грянула гроза. Дождь превратился в ливень, порох вымок, стрельба поневоле прекратилась. Польские гусары устремились к пушкам в надежде овладеть ими, французы смешались, напёрли на москвичей, те расстроили шведов. Хуже всего повели себя финны и немцы: увидев начальный беспорядок в войске, они бросились к шведскому обозу и начали грабить. Шведы, ещё державшие неприятеля, побежали защищать своё добро. Напрасно пытался остановить их доблестный Делагарди — получив три раны, он был вынужден отступить тоже. Но погода держала нейтралитет, за стеной ливня уже ничего нельзя было увидеть, кони падали, Зборовскому, тоже раненному в бедро и едва не пленённому, не удалось закрепить победу, пришлось отойти за городские стены.
Непогода препятствовала битве и на другой день, всё утихло лишь к вечеру. И вот за час перед рассветом русские и шведы скрытно подобрались к крепостному острогу и согласным ударом взяли его. Вскочивших в переполохе поляков вогнали обратно, на их плечах ворвались в крепость, били наповал, в диком озлоблении, наполнили крепость трупами, отняли знамёна, пушки. Вырвалась лишь некоторая часть во главе с полуодетым Зборовским, их гнали сорок вёрст в направлении к Волоколамску. Победа над неприятелем была полная!
Скопин настаивал идти дальше, к Москве, Делагарди с ним вполне согласился, однако союзное войско, едва сделав несколько вёрст, остановилось. Возмутились финны, они не хотели идти вглубь страны, не получив жалования, а кроме того, сердились на русских, якобы грабящих их обозы — это у них-то, у которых обозов и вовсе не было. Их поддержали такие же безобозные французы, вскоре волнение охватило всех, начальников не слушали. Делагарди решительно ворвался к смутьянам, у одних вырывал знамёна, других лишал наград, третьим грозил смертью. Волнение утихло, но продолжать поход с таким настроем не имело смысла. Оставив небольшой отряд в тысячу человек для помощи Скопину, он медленно двинулся в обратном направлении и остановился в Торжке.
Зборовский, едва оправившись от раны, устремился к Троице, там стали собираться многие, изгнанные Скопиным с насиженных мест. В царика больше не верили, понимали, что единственная сила, способная противостоять русско-шведской угрозе с севера, находится у Сапеги. Его всячески превозносили и подвигали на решительную борьбу с союзниками. Сам царик забрасывал гетмана подобострастными посланиями.
«Искренне и верно нам любезный! — писал он из Тушина 24 июля. — Мы не раз писали уже, напоминая, что не должно терять времени за курятниками, которые без труда будут в наших руках, когда Бог удостоит благословить предприятия наши. Теперь же, при перемене счастья, мы тем более просим благосклонность вашу оставить там всё и спешить как можно скорее со всем войском вашим к главному стану, давая между тем знать другим, чтобы и иные спешили сюда же».
В тот же день Сапеге летит второе, полное отчаяния письмо:
«Изменники почти на плечах наших вошли в Тверь и так разгромили, что наши до сего времени собраться не могут. А потому наше желание есть, чтобы ваша благосклонность, обратив внимание на сие поражение, придумали, каким образом воспрепятствовать неприятелю пользоваться до конца своим успехом, ибо дело идёт о славе нашего народа и сохранении нас всех; после этой удачи неприятеля не случилось бы ещё чего худшего...»
Однако своенравный гетман не очень-то торопился стать спасителем, он заботился прежде всего о себе, а непосредственно до него дело пока не дошло. Нетерпеливый Зборовский рвался в бой. «Что держит пана гетмана возле жалкой обители? — недоумевал он. — Может быть, он страшится разрушить храмы или малёванные доски, на которые молятся эти дикари? Давно пора оставить церемонии и беспощадно разорить её; лиса, отправляясь в курятник, не думает о сбережении насестов».
— Я с лисьими повадками не знаком, — усмехнулся Сапега, — покажи, если хочешь сам. Может быть, на приступе тебе повезёт больше, чем в недавней защите.
Обиженный насмешкой Зборовский искал сочувствия у сподвижников, их среди новоприбывших оказалось немало. Особенно усердствовал Михаил Салтыков, изгнанный Скопиным из Орешка, и думный дьяк Иван Грамотен. Они повадились подъезжать к крепостным стенам и уверять защитников, что те единственные, кто ещё упорствует в своём заблуждении.
— Царь Димитрий послал нас вперёд себя, с ним Скопин, Шереметев, и все русские люди; если не покоритесь, придёт сам и уже не примет вашего челобитья...
