— Сдавайся, москаль! — вопили радостные глотки.

Ананий отпустил поводья и направил Воронка к опасной узости. Он, повинуясь воле хозяина, на всём скаку устремился навстречу неминуемой гибели. Преследователи стали осаживаться.

   — Эх, загубил коня, добрый був скакун, — послышались голоса, и вдруг все они прервались изумлённым криком — конь, словно птица перелетел через овраг, унося всадника к спасительному лесу.

   — Вперёд! Пся крев! — издал Лисовский громоподобный вопль.

Увы, преследователи и их предводитель в поисках пологого спуска рассеялись по берегу оврага. За это время Ананий с издевательской неспешностью пересёк открытое пространство и скрылся в лесу. Казаки были вынуждены блуждать там в его поисках и выслушивать ругань Лисовского. Небольшой части, замешкавшейся в овраге, повезло и того меньше: их расстрелял Немко, загодя спрятавшийся в укромном месте. Это тоже был условленный приём. Но самое интересное случилось чуть позже. Ананий неожиданно вырвался из лесной чащи и снова увлёк за собой преследователей. Точно так же Воронок перенёс его через овражную узость, заставив казаков преодолевать овраг в обратном направлении, и точно так же часть из них пала от стрел неутомимого Немко. Казаки, видя себя в убавленном более чем наполовину числе, опасались идти дальше.

   — Чур менэ, чур, — крестились они, — то вже сам чертяка, хай його бис няньче...

Лисовский не стал тратить время на ругань и угрозы, продолжил погоню в одиночку, и несколько пристыженных казаков всё-таки последовали за ним. Его душила злоба, негодник совершенно непостижимым образом избегал расставленных ловушек, неожиданно исчезал и появлялся там, где не ожидалось. Лисовский гнал коня наугад, упрямо убеждая себя в том, что ещё не всё потеряно. И так велико было его желание встретить неуловимого, что он даже стал вспоминать слова давно забытой молитвы. Она, верно, и помогла — чёрный всадник вырос перед ним, будто из-под земли.

   — А-а-а! — радостно возопил Лисовский и выхватил саблю, но воспользоваться ею не сумел — выпущенная всадником стрела ударила его в левый висок и свалила на землю. Подскочившие казаки, увидев своего грозного пана поверженным, растерялись, теперь-то они точно уверовали в неземную силу чёрного дьявола. Первым опомнился одноглазый сотник.

   — Сгубили батьку пана! — вскричал он и бросился вдогон. Несколько казаков нехотя последовали за ним, они были напуганы и лишь изображали усердие, чёрный всадник быстро удалялся и уже скрылся в Мишутинском овраге. Похоже, и на этот раз дьяволу удалось вырваться из казацких рук.

Увидев столь близкие крепостные стены, Ананий почувствовал себя в полной безопасности, и Воронок, несмотря на усталость, прибавил рыси. Ах, эта беспечность, коварно поджидающая бойца на излёте трудного пути!

Слишком поздно заметил Ананий фитильный дымок, слишком мало знал он людей строгой немецкой породы, которые будут оставаться в засаде, покуда не получат приказ уйти. Ананий вздыбил коня одновременно с прогремевшим выстрелом, хотел совершить резкий скачок, но преуспел лишь в одном: пуля, предназначавшаяся для его груди, попала в ногу. Ананий почувствовал резкую боль, а вслед за вторым выстрелом вздрогнул и Воронок, пена на его шее окрасилась кровью. Ананий выпустил стрелу — за камнем послышался вскрик. Он готовился к новому выстрелу и чувствовал, как начинает дрожать Воронок.

   — Держись, держись, дружок, нам с тобой ещё воевать и бить ляхов, покуда всю землю не очистим, потерпи немного, только выдюжи...

Слова, на которые так скуп был Ананий, теперь так и текли из него, Воронок удивился и успокоился. Ананий уложил второго засадника, но сзади уже накатывала волна преследователей. Увидев врага так близко и ещё не зная о его состоянии, они в нерешительности остановились.

   — Стрели цих чертив! — завопил сотник, посчитавший возможным забыть о приказе поверженного Лисовского. — Стрели обоих, хай им лихо!

Свистнули стрелы, несколько угодили в Воронка, он зашатался. Ананий, стиснув зубы, расстреливал последний запас, чувствовалось, что верный друг скоро падёт, а что тогда сможет сделать он, одноногий? Только и остаётся, что помереть вместе. Всё! Конь зашатался и стал медленно опускаться, верно, даже в эти последние мгновения он думал о седоке и не хотел причинить ему боль резким падением. Ананий вскочил с земли, опёрся раненой ногой о седло и вынул саблю, так просто он себя не отдаст, ну-ка, налетайте, дайте моей сабле поесть живого воровского мяса! Молил лишь об одном: сразить перед смертью хотя бы ещё одного врага и пусть им будет этот радостно ухмыляющийся кривуля. Сотник, словно откликаясь на мольбу, направлялся к нему, опережая прочих, он даже придержал их жестом — этот-де мой. Остановился в нескольких шагах и стал разглядывать, будто диковину, потом вынул саблю и прохрипел:

   — Побачь на билый свит, щас убивать буду.

Он с широким замахом рассёк воздух, приноравливаясь к удару, но вдруг сник и соскользнул с седла прямо под ногу Анания — из его спины торчало оперение стрелы. Примчавшийся на выручку Немко, мокрый, тяжело дышащий, проворно и метко расстреливал столпившихся преследователей, так что те, застигнутые врасплох, не смогли оказать сопротивления и пали на месте. Немко бросился к другу, они оба припали к коню. Тот тяжело дышал, из ноздрей текла кровь, в прекрасных тёмных глазах застыла боль. Какое сердце выдержит страдание верного друга? Ананий вынул нож, конь глянул на хозяина прощальным взглядом и испустил дух, освобождая его от жестокой необходимости. Немко взвалил приятеля на плечи и медленно побрёл к крепости. В лавре долго славили доблесть двух друзей и скорбели о потере третьего.

Рана Лисовского не оказалась смертельной, стрела, не пробив головы, скользнула вдоль виска и оторвала половину уха. Всё это выяснилось позже, но в первые минуты при виде окровавленного неподвижного пана в его смерти мало кто сомневался. Особенно переживал Сапега, которому этот буйный и своенравный человек немало досаждал в жизни, но он был храбрым и умелым воином, верным помощником в деле, никогда не уклонялся от опасности. Таких в гетманском окружении более не сыскать. Сидя у ложа раненого и глядя на непривычно белое, покрытое смертельной бледностью лицо, Сапега взял его руку и произнёс:

   — Будь покоен, пан Александр, мы накажем твоих обидчиков и разорим это проклятое воронье лукно.

Сначала сказал просто так, чтобы утешить умирающего, потом подумал: а ведь сейчас под его началом собралось небывалое количество народа, вернулись почти все загонные и карательные отряды, недаром тушинский царик без конца канючит и просит помочь другим. Почему бы не сделать ещё одну попытку штурма, пока силы окончательно не пущены в распыл? Тут же, у ложа Лисовского, он отдал приказ о подготовке и ощутил слабое благодарное пожатие его руки.

О гетманском решении скоро узнали в лавре. Трудно удивить измученных людей известием об очередном приступе, а всё ж обеспокоились: слишком мало осталось годных к оружию. Одна надежда на Скопина, к которому недавно обратились с отчаянным письмом. На царя более не рассчитывали, полгода просили о присылке людей и дождались только 60 человек, да и то не без помощи своего келаря, стоит ли молить далее? Однако и здесь надежды оказались тщетными. Скопин стоял в Торжке, готовясь к наступлению на Тверь, и помочь лавре сейчас не мог. Просил продержаться две-три недели. Приуныли было троицкие, тогда Иоасаф собрал братию и сказал:

— Чада мои любезные, пришёл для нас последний час. Много претерпели мы от осадных тягот, ослабли телом, истончились надеждой. Имели упование на помощь государя с воеводами, ныне отпали и от этого. Вот на что надоумил меня Господь: возьмём оружие сами и взойдём на стены, оставив в храмах лишь самых немощных. Братья! Много промеж нас случалось всякого: страстями обуревались, гордыней возносились, терзались завистью. Простим друг друга, оставим суетность, примем святое причастие и приготовимся к смертной трапезе. Теперь перед престолом Божиим мы все равны, встанем на супостата грозно и без хитрости.