— Что мнёт? — робко спрашивает Варвара.
— Гляди-ка, какая любопытная — удивляется Ефросиния, — всё-то ей нужно знать до тонкости, во-о, распутня!
Варвара заливается краской под стать волосам, на глаза наплывают слёзы. Ефросиния пытается успокоить:
— Ладно, девонька, я ведь тоже раньше бедовая была, навроде тебя, это щас подстыла.
Тут уж Варвара в прямой плач, а бабам того и надо, хохочут, бесстыдницы. Портомойное дело вообще весёлое, любую печаль гонит. Так и в миру было. Как ни настираешься под крышей, всё равно к воде выйдешь, чтобы стирать и полоскать бельишко. А там непременно встретишь кого-нибудь за тем же; говорить не захочешь, петь станешь, у воды без голоса никак нельзя — водяной утянет. Раньше троицкие ходили к Ванюшену пруду, напротив Конюшенных ворот. Ныне стало опасно из-за того, что туда можно было незаметно подобраться из оврага. Ляхи с ближних застав так и делали, тогда пой, не пой, всё одно утащат, чай, не водяные.
Теперь ходили к Нагорному пруду, хоть и дальше, но спокойнее. Брали корыта и шли гуськом, а сопровождавшие охранники несли бельевые корзины. Помогали охотно, у каждого был свой интерес, лишь Михайла Павлов гордо шагал поодаль, изображая важного начальника. Придя на место, расчищали проруби и рассыпались по ближним окрестностям для наблюдения, а бабы расставляли корыта вокруг прорубей и приступали к делу. Тут судачили, делились сокровенным, смеялись, плакали, а то и пели, тихонько, конечно, в голос-то нельзя. Как-то в минуту откровения Марфа рассказала Ефросинии о своём положении. Та посочувствовала:
— Не в ладное время ты рожать надумала, — Марфа только развела руками, — это верно, что не думала, у нас ведь как в серёдке загорится, так и голову отшибает. Что делать, ты не первая, не последняя, родим разбойника, не сумлевайся. Почему разбойника? Потому что в таком вертепе ангелочка не выносишь.
С того времени взяла она Марфу под негласную опеку: глядишь, сухарь сунет в руку или корыто ополовинит, а уж приставальщикам так пригрозит, что те чуть ли не за версту обходят. Но всё это — до поры до времени. Стал вдруг вертеться вокруг неё Михайла: то пришлёпнет, то притрётся, то ущипнёт. Но, конечно, когда рядом нет Ефросинии. Та всё же заметила и пригрозила вальком:
— Здесь у тебя дозора не выйдет, а если обломится, то только вот что.
Дозор Михайлова придумка. Покуда бабы стоят, нагнувшись у проруби, и полощут, он ходит вокруг, присматривается. Тут начинает его бес щекотать и дощекочет до того, что шлёпнет кого-нибудь по отопырке и прикажет идти в дозор, посты проверять. Отказываться нельзя — дело боевое, время военное. А пост оказывается за ближним кустом.
— Чего это он там делает? — как-то спросила Марфа.
— Гляди-тко, ещё одна Варвара объявилась, — хохотнула Ефросиния, — птичек считает.
— Синичек? — уточнила Варвара.
— Курочек, горе ты моё. Наш Петя в иных не метит.
— Так его же Михайлой зовут.
Тут даже Марфа улыбнулась. Помолчала и снова:
— Почему же на холоде?
Ефросиния в это время отжимала выполосканное и так крутанула, что раздался треск. Она в досаде бросила выжимку на лёд.
— Опять спортила! А все вы, девки, со своими вопросами, будто сами не понимаете. Порты, на что мягкие, а и те на морозе твердеют, а то, что в них, и подавно.
Варвара недоумённо оглядывалась вокруг, причина всеобщего смеха была ей непонятна.
— Эх! — с сожалением воскликнула Ефросиния, глядя на возвращавшихся с очередного дозора. — И чего это он меня не пригласит, уж я бы ему хвост пооткрутила.
— Какой хвост? — удивилась Варвара и, видя, что все покатываются от смеха, залилась краской.
После крещенских морозов холода отступили, но на лавру обрушилась новая напасть: цинга, первые признаки которой обнаружились раньше, теперь свирепствовала вовсю. Умирали в день десятками, хоронить было некому, и покойников складывали, как дрова возле кладбища. Портомоев Бог уберёг, верно, оттого, что приходилось часто бывать на свежем воздухе. Зато своих детей Ефросиния потеряла — заболели сразу оба и в один час. Несчастной матери было уже не до стирки. Марфа осталась без надзора.
Теперь настал её черёд, подошёл как-то Михайла и приказал: «Собирайся в дозор!» Марфа прикусила губу и мотнула головой. «Ах ты, сука, перечить вздумала?» — ухватил её и потащил силком. Бабы молчали, знали по себе, что спорить бесполезно. Марфа упиралась как могла, но противостоять здоровяку ей было не под силу. Всё равно, бросила с ненавистью, живой тебе не дамся. А Михайла в запал вошёл, не привык, чтоб отказывали, да и бабы подсматривают. Взял её в охапку, я, хрипит, могу на пост и тянуть, устрою представление при общем глядении, и бросил в снег. Закричала Марфа, заколотила руками, а ему, бугаю, хоть бы что — ухмыляется, по одежде шарит и к себе жмёт. Почувствовала она, что в бок упирается что-то твёрдое, засунула руку в карман его тулупа и ухватила — показалось вроде как труба. Да что бы то ни было, лишь бы покрепче. Вытащила и, когда он готовился торжествовать победу, саданула по голове. Михайла опешил, она ударила ещё и ещё раз, пока не почувствовала, что оружие рассыпается в руках. И так это удивило насильника, что любовная горячка у него враз прошла. Злость, правда, осталась. Выхватил из-за пояса нож, с которым никогда не расставался.
— Ну, зараза, проси пощады, иначе порешу!
Марфа в ответ плюнула ему в лицо.
В это время шум да гам — прибежали охранники с криком о нападении воровского отряда. Бабы подхватились бежать, Михайла со своими людьми остался прикрывать их отход. Неприятеля оказалось слишком много, пришлось отходить тоже, но одного вора всё же удалось схватить. Притащили в крепость и стали корить: с ума вы, должно, совсем сошли, что с бабами принялись воевать. Тот вроде как обиделся и признался: боярский сын, что убег из крепости, навёл гетмана на мысль спустить пруд, откуда идёт к вам вода, вот он и послал людей раскопать запруду.
Известие с быстротой молнии облетело лавру и вызвало страшный переполох, у всех открылась внезапная жажда, каждый стремился запастись водой впрок. Колодцы были мгновенно вычерпаны, у прорубей образовались длинные, злые очереди. В лавре имелось два больших внутренних водоёма: один для скотины и хозяйственных треб, другой для питья, поварни и бань. Питались они из Нагорного пруда через проложенные под землёй трубы и были снабжены с обеих сторон затворами для регулировки уровня воды, чтобы воспрепятствовать переполнению. Умная придумка обернулась для осаждённых бедой, ибо ляхи первым делом перекрыли воду со стороны пруда. Водоёмам грозила скорая участь колодцев, к ним пришлось выставить стражу, чтобы сберечь хоть малую толику. Решение столь же необходимое, сколь опасное: начались ссоры и драки, к существовавшим обвинениям прибавились новые.
Воеводы понимали, что необходимо предпринять срочные меры. Они сошлись для совета, но выработке согласованных действий мешала взаимная подозрительность. Долгорукий хотел выйти с боем к пруду и убить землекопов. Голохвастов возражал, говоря, что от них ждут именно таких неразумных действий, что вся затея с водой, может быть, за тем и устроена. Сам он, со свойственной осторожностью, предлагал сделать тайный вылаз ночью для того, чтобы открыть затворы и наполнить водоёмы. Землекопов же не трогать, ибо они люди подневольные, к тому же соотечественники.
— Гляжу тебе их жальче своих, а, может, они и ближе? — съязви Долгорукий, понимая, что говорит вздор и не имея сил удержаться от того, чтоб хоть как-нибудь досадить воеводе, так глубоко проникла в него постоянно подогреваемая неприязнь.
— Видел, как ты из своих кровь пускаешь, — ответил Голохвастов, — верно, от великой любви.
— Братья, уймите брань, — молил Иоасаф, — потушите свару. Нет у нас земных защитников, кроме вас двоих.
Наконец рассудок взял верх, помогло то, что посидели с глазу на глаз, не смущаемые тайными шептаниями, и решили так: Голохвастов выберется ночью к пруду и устроит там тихую засаду, Долгорукий же выйдет утром явно, а когда отвлечёт неприятеля на себя, засадники ударят с тыла. Несколько охотников тем временем собьют затворы, чтобы более ими не пользоваться. И дали ещё обоюдную клятву: никому не говорить о задуман ном, чтобы Сапегины соглядатаи не могли упредить его заранее.
