Ничего себе утешил. Но Ананий спорить не стал, лишь придвинулся ближе, теперь у него никого больше на свете не осталось.

В лавре не смолкали плач и стенания. Воспользовавшись общим смятением, ляхи продвинули вперёд осадные работы. Осаждённые сразу ощутили печальные последствия этого: перекрылся доступ к верхним прудам, куда они ходили для стирки и мытья. Кроме того, в ближних закопах были установлены лёгкие пушки, усилившие и без того непрерывную канонаду прицельным огнём. Увеличились разрушения и число жертв, больничный корпус переполнился, у старца Корнилия и его помощников теперь не оставалось ни одной свободной минуты. Ползли и ширились слухи о подкопе, они, как водится, во многажды преувеличивали опасность, но их невозможно было унять. Захваченные пленные ничего сказать не могли, видно, эта тайна подземных работ действительно строго соблюдалась. Архимандрит и воеводы понимали: нужны какие-то действия, чтобы преодолеть унылость сердец.

Тишку приставили в помощники Афанасию для ухода за ранеными, молодой инок часто разговаривал с пленником, пытаясь понять, что же за народ этот, казаки? До сей поры о них только и знали как о разбойниках и смутьянах, не признающих над собой никакой власти. Оказалось, нет, казаки чтят Божии заповеди и сердцем добры, только скрывают его под суровой личиной. Так по крайней мере уверял Тишка. Уверения подкреплял рассказами: как слушают отца с матерью, как почитают старших, как без жалости карают провинившихся за блуд и воровство.

   — Почему же вы так малосердны к другим людям? — удивился Афанасий.

Тишка пояснил:

   — Наш обык к инородным не лепится, у них холопья кровь, а казаки — народ вольный.

   — Это не по-божески, Господь не чурался прокажённых и отверженных, он говорил: не здоровые имеют нужду во враче, но больные.

   — Мы про это не думали...

Так говорили они не единожды; Афанасий изумлялся невежеству казаков и всё более уверялся в том, сколь необходимо им правильное толкование Божьих заповедей. Он поделился своими мыслями с отцом Корнилием. Старец, не ведая об его намерениях, согласился:

   — Слово Божие, как свечка в ночи, всякого выведет на правильную дорогу.

   — Вот я и решил эту свечку перед казаками поставить. Благослови, отче!

Всякого ожидал Корнилий от своего беспокойного выученика, но про такое не мог даже помыслить. Да не сумасбродил ли он? Идти своей волей к этим кровопийцам, головорезам, кто отродясь к умному слову не навычен, бросать доброе семя на их окаменелость — трудно сыскать что-либо бесполезное.

Афанасий своё:

   — Не ведают несчастные, что творят, я через нашего пленника в том совершенно уверился. Да и сам видел, когда на стенке стоял, как их наше моление остановило. Значит, не совсем заскорузли сердцами, может, токмо и ждут, чтобы отстать от неправедности.

Видя убеждённость, с какой говорил юноша, Корнилин постепенно успокаивался. В нём бродят неизбывные силы и свойственное молодости заблуждение, что зло проистекает не от худого нрава, но от неведения. Что ж, не стоит пока трезвить его, лучше осторожным внушением отвратить от бесполезного дела. Так решил действовать старец и прямо не перечить. Только и сказал: «Помолись, сын, мой, Господь даст верное вразумление». Тут их беседу пришлось прервать — под вражеским обстрелом обрушилась часть корпуса келий, придавило несколько монахинь, потребовалась срочная помощь.

Афанасий подхватился бежать, Корнилий немного замешкался, собирая снадобья. Юноша стоял на открытом месте, поджидая его. Пролетело с воем и плюхнулось ядро, разбросав комья грязи. К счастью, оно не взорвалось. Корнилий махнул рукой — дескать, беги, но неслух продолжал стоять, только нетерпеливо перебирал ногами. Старец, как мог, поспешил к нему, увы, быстро он не мог. Когда же наконец приблизился, почувствовал странную тревогу. Ничего не случилось особенного, продолжали греметь взрывы, кричали люди и животные, слышалось молитвенное пение, а Корнилий понял: это конец. В хаосе звуков он безошибочно выделил один, «свой» и, бросившись к Афанасию, повалил его на землю. Ядро упало совсем рядом и взорвалось с оглушительным треском. Афанасия обдало тугой, горячей волной; лежавшее сверху тщедушное тело старца стало необыкновенно тяжёлым. Афанасий осторожно высвободился и глянул на старца, его лицо было спокойно и благостно. «Ну, слава Богу», — подумал Афанасий и широко перекрестился, скользнул взглядом но телу — всё вроде бы на месте, только вот странно топорщилась пола рясы. Афанасий приподнял её и не сдержал страшного крика. У Корнилия не было ноги! Вместо неё торчала острая кость, белая-белая, как у свежеобломленной осины. Монах застыл в оцепенении, не зная как быть, и услышал слабый голос Корнилия:

   — Сдержи слёзы и поспеши для дела. Господь через архистратига Михаила взыщет за кровь христианскую.

То были последние слова.

Смерть праведного старца, пользовавшегося всеобщей любовью, добавила уныния. Более всех печалился Афанасий; Корнилий спас ему жизнь, и он страдал от невозможности отплатить таким же самоотвержением. Поделился с Макарием своим желанием пойти к казакам и отвратить от творимого зла. Макарий тотчас отозвался: «И я с тобой!» Афанасий не смог сдержать чувств и уткнулся в грудь верного товарища. Тот невозмутимо загудел псалом: «Господи, путеводи меня в правде Твоей, ради врагов моих. Неужели не вразумятся все делающие беззаконие и съедающие народ мой?» Тогда перед могилой святого старца дали обет пойти со словом истины в стан врага и отправились за благословением к архимандриту.

Иоасаф намерения молодых братьев не одобрил; в отличие от Корнилия сдерживаться не стал: отчитал за своеволие и желание оставить обитель, испытывающую острую нужду в людях. Афанасий, у которого от обиды даже слёзы навернулись, спросил дрогнувшим голосом:

   — Не сам ли ты, отче, говорил о силе Божьего слова, способного отвратить намерение поднять меч?

Спросил, как укорил, и Иоасафу стало неловко. Чистый юноша воспринимает его наставления как непреложную истину и пытается применить к жизни. Как объяснить, что обстоятельства не всегда позволяют поступать по-сказанному?

Старец отставил укоры и ласково сказал:

   — Сдержи дерзостные порывы, сын мой. Отец Корнилий облегчал страдания людям, делай то же, это и будет ему лучшей памятью.

Потом, правда, долго не находил себе места, испытывая нечто вроде вины, и о намерении молодых монахов рассказал воеводам.

— Сбежать хотят хитрованы, — сурово отозвался Долгорукий, — вчера двух мужиков за тем же поймали, надобно усилить сторожу.

Голохвастов промолчал, что-то прикидывая, ну, у того всегда на уме своё.

4 ноября после очередной вылазки в крепость принесли раненого казака. Рана оказалась смертельной, сам отец Корнилий тут ничего бы не смог сделать, не то что его молодые ученики. Умирающий захотел исполнить последний христианский долг и во время исповеди сообщил, что подкоп ведётся от нижней мельницы к угловой Пятницкой башне. В этот же день в крепость явился перебежчик и показал то же, прибавив, что работы вот-вот завершатся. Тишка признал в нём соратника, Ивана Рязанца, известного своим благочестием и правдивостью. Воеводы не на шутку встревожились, всех землекопов тотчас послали насыпать внутренний вал за башней и примыкающими стенами, чтобы преградить вход в крепость, если они взорвутся. Но то явилось лишь полумерой, необходимо было разрушить подкоп и избавиться от постоянно висевшей над крепостью угрозы. Задача осложнялась тем, что местность вокруг мельницы заполняло многочисленное войско Лисовского; у троицких защитников не доставало сил, чтобы отогнать его, только какая-то необыкновенно хитрая уловка могла помочь делу. Воеводы искали решение.

Появление двух казаков со столь важными свидетельствами заставило снова вспомнить о молодых монахах. Может быть, их стремление обратиться к добрым чувствам единоверцев не столь уж безрассудно? Ещё раз послушали Ивана Рязанца, он говорил мало, но взвешенно: ляхи блазнили казаков добычей, а заместо неё дали шиш с вошью, заставили, будто нехристей, с монахами да иконами воевать, оттого промеж казаков ропот идёт.