Защитников мельницы встречали как победителей. Убитых было велено похоронить по высшему чину, а умирающих постричь в монахи, с тем, чтобы они предстали перед Царём Небесным в ангельском образе. Приступили с обрядом и к Даниле, а он отказался: я, сказал помертвелыми губами, ещё погрешу. И ведь как в воду глядел. Осмотрел его Корнилий и приказал везти в больничный корпус. Раны у Данилы оказались не смертельными. Пуля Лисовского раздробила палец, а сабля казака скользнула по рёбрам и глубоко в тело не вошла. Крови, правда, вышло много, оттого и сбледнел Данила, навроде мертвяка. Корнилий остановил кровь травами и велел прикладывать к голове холод, чтобы прогнать жар.
Данила метался в горячке и выкрикивал страшные слова, всё ему чудилась ночная рубка. Потом грозные картины отступили, привиделась Марфа, обвивавшаяся вокруг стройным девичьим телом, и красавица-монахиня, одарившая его таким жарким взглядом. Однажды видение стало явью: Ксения, совершавшая обход раненых, задержалась у запомнившегося молодца и положила руку на горячий лоб. Данила очнулся и прошептал:
— Поцелуй, царевна, на прощание.
— Успокойся, — ответила Ксения, — на прощание целуют мёртвых, а ты будешь жить.
Данила что-то прошептал и снова впал в беспамятство, но Ксения каким-то чутьём поняла: «хочу быть мёртвым», и удивилась жизненной силе красивого воина. Удивлялся и Брехов, навестивший раненого друга. В короткие минуты просветления он всё время расспрашивал о Ксении. Брехов рассказал всё, что знал. Самозваный Димитрий велел убить царя Бориса, царицу Марию и сына Фёдора, но наслышанный о красоте царевны Ксении, взял её к себе в наложницы. Взял, вроде как в отместку Годунову, но скоро так привязался к ней, что не захотел знать других и даже начальный угар от уже сосватанной ему Марины Мнишек прошёл. Тогда советчики Самозванца насильно постригли Ксению и отправили в девичий Владимирский монастырь.
— А здеся она как оказалась?
— В прошлую зиму царь Шуйский приказал перенести в лавру прах невинно убиенных, Ксения участвовала в погребении да так и задержалась. Тута, в Годуновской гробнице, что возле Успенского храма, и ей место приуготовлено, видел небось?
В ответ Данила что-то прошелестел губами. «Насильно» — только и разобрал Брехов, а после догадался, что это связано с пострижением Ксении и подумал: «Вот дурень, на кого замахнулся глупый сотник, на саму царёву дочку, к тому же ещё и постриженную». Вслух, однако, ничего не сказал — может, парень на последнем издыхании, так пусть потешится.
Марфа, часто навещавшая Данилу, о таких его метаниях не ведала; видно, тот даже в беспамятстве был себе на уме. Да ни о чём подобном и не позволяла себе думать Марфа в это время, одна лишь мысль владела ею: «Только бы выжил, только бы поднялся, родненький». Два дня прошли в непрестанных тревогах, горячка сменилась ознобом, Данила дрожал всем телом, она подносила ему жаровни с углями, обкладывала горячим тряпьём — всё без особого действия. Тогда, отчаявшись, в одну из ночей она легла рядом с ним, прижалась горячим телом, зашептала в ухо: «Согревайся, лапушка, пусть станет тебе хорошо», и ощутила, как постепенно проходит его озноб, теплеют руки, тугими ударами отдаётся сердце. Данила, вынырнув из беспамятства, увидел рядом с собой девушку и прижал к себе. Марфа обрадовалась движению. «Жив, жив, миленький», — самозабвенно шептала она, услышаны наконец-то её молитвы. К Даниле прибывали силы, он теснее прижимал к себе девушку, чувствовал, как учащается биение её сердца, напрягаются бугорки грудей, а их вершины жгут его тело, подобно двум уголькам. И Марфа чувствовала просыпающуюся жизнь: «Вот и хорошо, родименький, вот и хорошо, живи мне на счастье». Данила прильнул к ней горячими губами, у неё перехватило дыхание, она отвечала ему, как эхо, чутко отзываясь на каждое движение плоти; открывающаяся бездна страшила, но какая-то неведомая сила толкала её в эту зияющую пустоту. Прошло ещё немного времени, и они жили уже только одним желанием. Данила протянул раненую руку и неволей застонал. «Погоди, миленький, я сама», — шепнула Марфа. И стали они одним целым. Сколько потом прошло времени, не знали; пришедший проведать раненого Корнилий увидел их спящих, сплетённых в объятии, и перекрестил: «Господь благословил вас любовью, она победила смерть и даст новую жизнь». Такими их увидел и Оська, пришедший навестить брата. Увидел и заплакал, а ещё подумал: «Не палец бы тебе покалечить, братка, а другое». Плохо, конечно, подумал.
Шибко горевал Оська и некуда ему было деться со своей обидой. Шёл по лавре и всюду мерещились ему насмешливые взгляды: добился-де, дурень, невесты? Прыгнуть бы через стены и уйти в чисто поле, чтобы ветер печаль развеял, и того, поди, не дадут. Заглянул в Успенский храм, хор тоскливо пел: «Во скорбех молитвой утешусь». Пробовал молиться, но всё время отвлекало видение: Марфа, спящая на руке Данилы, гологрудая, сладко почмокивающая пухлыми губами, и довольный братан, смеющийся над ним даже во сне. Нет, не помогла молитва. Зашёл в кузницу к брату Ананию. Сумрачное помещение было наполнено лязгом и озарялось сполохами пламени. Оська побродил между полуголых, покрытых копотью людей. Ананий сидел, привалившись спиной к кузнечному меху. Рядом гудел огонь, гремела наковальня, сыпались искры. Они попадали на голое, едва прикрытое тело, а Ананий только вздрагивал и не просыпался.
— Две ночи не спал — сморился, — объяснил кто-то.
Оська потоптался и направился на скотный двор. И почему вышла ему такая бесталанная доля? С самого начала, ещё родители были живы, легла на него вся чёрная работа по хозяйству. Анания хвалили, Данилу холили, его хаяли. Так потом и пошло: те на гулянье, перед девками красоваться, а ему в хлеву навоз разгребать. Вот и сейчас: один с девкой милуется, Оське же со старой бабкой возиться, которая помыкает им всяко и даже кочергой пару раз огрела. Пробовал было осердиться, а она ему: спрячь пахмурки, эка невидаль — тёща зятька пригладила. Зятёк? Неужели такая у него доля, чтоб всё время в посмешниках ходить и на задворках жизни навозить? Этот вопрос колом засел в Оськиной голове, он произносил его на разные лады, коровы шумно вздыхали и согласно взмахивали головами.
В польском стане готовились к штурму. Сапега решил атаковать одновременно со всех сторон, чтобы затруднить осаждённым маневрировать силами, но главный удар нанести с юго-востока, где местность позволяла применить тяжёлые осадные орудия. Сбивались деревянные щиты, за которыми должны были прятаться воины при подходе к крепости, строились тарасы — передвижные башни на колёсах, готовились лестницы, верёвки с крючьями, таранные брёвна и прочие снаряды. Накануне штурма 12 октября гетман по заведённому обычаю устроил военные ристалища. То был своеобразный смотр готовности приступного войска и показ воинского мастерства. Паны соревновались в скачках, выездке, стрельбе, рубке, умении управлять своими хоругвями. После ристалищ Сапега дал большой пир, для простых же воинов выкатили винные бочки и забили множество скота. Гулянье длилось почти всю ночь. Подвыпившие паны бахвалились, задирали друг друга. Гетман объявил, что тому, кто завтра первым поднимется на крепостные стены, он пожалует сто рублей.
— Давай уже сейчас свои деньги, ясновельможный пан, — вскочил с места литовский ротмистр Брушевский, завоевавший ныне более всего призов. Протянутые со всех сторон руки тут же усадили его.
— Не спеши, литва белоглазая, не лезь вперёд прирождённых польских панов!
Тот за саблю, его удержали, влили полный кубок и успокоили. Кто-то пообещал добыть самого Долгорукого, Сапега утроил награду, и снова тем же чередом возникла ссора. Находились и такие, что в запале бросались к монастырю, выкрикивали угрозы и вызывали монахов на поединок. Так вот баламутились.
Крепость презрительно молчала, защитники готовились к отражению штурма: наполняли котлы смолой и водой, разносили по площадкам известь и серу, доставали из погребов ратные припасы. В храмах шла всенощная, многие ратники исповедались и постриглись, желая умереть в сане монашеском. Сами иноки распределились по стенам, обошли свои участки с иконами и покропили святой водою. Мужиков, тех кто имел силу и охоту, наскоро обучали боевому мастерству и давали в руки оружие. Несколько раз принимался за учёбу и Суета, но ничего путного у него не получалось: то ратовище у копья сломает, то сабля от его удара кусками разлетится. И решили тогда парня учением не портить, он-де работу по силам сам сыщет. И тако же иные охотники посильное дело для себя искали, в их числе женщины и малолетки.
