Придумывая эти механические чудища, писатели проявляли ущербность своей фантазии и порочность натуры (сие относится к писателям буржуазного мышления и мировоззрения), ибо мечтою о механической прислуге они пытались разрешить существовавшее в обществе противоречие, по которому одни шикуют и купаются в роскоши, а другие убирают за ними дерьмо. Называя нежными именами порождения своей тайно подгнившей совести, фантасты надеялись подобным механическим способом зауздать свою совесть и оправдать свое свинство, но вышло не по-ихнему. Их со всеми фантазиями поели червяки, а новые граждане «Сарымского хрусталя» обходились без всяких роботов или других лакеев. Они были приучены к мысли, что каждый должен обслуживать себя сам, и находили большое удовольствие в том, чтобы приготовить себе обед или собственноручно вышить болгарским крестиком чехол для
балалайки. (Пометка
Тянигин
а: «Гульфик?»)
Подобная простота быта исходила из глубоко обоснованного жизнеотношения каждого, суть же его заключалась в том, что люди сознательно не должны были стремиться к той цивилизации, которая создавала бы тягостную усложненность внешней жизни. В основу новой доктрины положен был пример великого Сократа, который, как известно, ходил босиком, в одной полотняной рубахе и говорил, что здоровое чувство голода — лучшая приправа к еде. Человеку, оказалось, не очень-то много нужно, чтобы чувствозать себя вполне счастливым. И более того: чем меньше потребностей, тем вольготнее! Ведь что бы там ни было, а физика человека по-прежнему была
весьма несложная: что-то вроде мясорубки: сверху запускается, снизу выходит. Гораздо больше зависело от того, каким он стал внутри своего сознания.
Уже побывали ракетные поезда и на Марсе, и на Венере, но там оказалось пусто и грустно и гораздо хуже, чем на зеленой родной Земле. И теперь туда ездили только спортсмены-любители, барды и менестрели с гитарами и бородами, чтобы полюбоваться своей собственной волосатой мужественностью и выносливостью, как это делали когда-то покорители горных вершин и скалолазы на Земле. А насчет путешествий в другие звездные миры и галактики, вернувшись откуда ты все еще будешь молодым, а на Земле уже прошло, оказывается, сто лет, и все твои современники перемерли, — насчет этих идей, обуревавших иных фантастов, многие умы и высказались, что здесь налицо какая-то новая разновидность странной мистики.
Ибо к тому времени люди уже понимали, что не надо производить никаких сделок и тайных фокусов со временем, а всю его протяженность от рождения до смерти взять целиком, принимая его как чудеснейшую явь доброй сказки. И сказке этой лучше всего внимать на Земле, под сенью зеленых дубрав и березовых рощ, где растут толстые белые грибы и краснеет в траве спелая земляника. И чтобы рядом был хороший друг, чье лицо тебе будто бы знакомо с незапамятно давних времен, и чтобы недалеко была подруга, которая всем своим обликом похожа и на голубое небо, и на летний луг, затканный цветами, и на темную воду лесного ручья, и на выгнутый далекий горизонт, за которым неизвестно, что таится. И где-нибудь — о, совершенно нежданно! — познать в ее упругих объятиях Жизнь, и ослепительное сияние Истины, и справедливости
Смерти. (Пометка
Тянигин
а: «Эх, Юра!»)
Старые люди в «Сарымском хрустале» умирали, хотя медицина могла продлить их жизнь практически бесконечно. Старые люди, которым перевалило уже за сто лет, жили отдельной своей республикой на самых верхних этажах дома. Они ссорились и мирились, дружили и любили, как делают это совсем еще маленькие дети, но от детей их отличало то, что в детском мире белые облака плыли высоко вверху, в небе, а у них, обладавших уже долгим прошлым, эти же облака располагались далеко под ногами, внизу. Здесь бывало тихо, никто не шумел, и только время от времени в небольших компаниях, живших по соседству, поднималось оживление: облетала весть, что такой-то имярек и его невеста решили сочетаться браком вечности. Все друзья и знакомые собирались на церемонию бракосочетания, которая была очень проста: нареченные стояли в центре круга, держась за руки, а прочие подходили к ним по отдельности и, поцеловав обоих, отходили назад. После такого обряда, торжественные и тихие, жених с невестой покидали всех и поднимались в лифте на самую вершину дома, на крышу Большой Солнечной Электростанции, где на золотом возвышении находилось брачное ложе. И двое возлюбленных, которые сговорились соединиться в вечности, вместе уйдя от усталости жизни, рука об руку поднимались по ступеням на возвышение, и из невидимых репродукторов звучала древняя музыка Баха. Перед балдахином они обменивались последним поцелуем и ложились на чистую брачную постель, приготовленную друзьями, а через некоторое время, держась за руки, овеваемые тонким ароматным ветром, они бесследно исчезали, превратившись под воздействием включенного устройства в то, чем они всегда были — прозрачной невидимой субстанцией Сказки, счастливыми обитателями дивной Утопии.
И вот среди таких небожителей, затерянные в тысячной их толпе, будем доживать свои последние дни и мы с тобою, дорогой мой Алексей Данилович».
(Пометка Тянигин
а: «Спасибо, Юрий Сергеевич, но я предпочитаю доживать свой век среди современников, на нашей грешной земле, а не в стеклянной коробке. Твоя утопия не научная, а вернее сказать — малонаучная, и надо думать, что после таких утопистов, как Томас Мор и Кампанелла, тебе будет трудно удивить мир. Но я понимаю, что ты вовсе не собирался никого удивлять и попытался, думаю, не предсказать научно, каким станет человечество в будущем, а вслух помечтать об этом. Но и мечты твои говорят о многом. Например, о том, что ты веришь в будущее… И вообще — ты человек хорошей, редкостной души, но когда же наконец ты созреешь и станешь взрослым человеком, Юрий Сергеевич? Когда перестанешь витать в облаках, а станешь прочно на землю и попытаешься сориентироваться в пространстве и времени? Когда станешь доводить до конца все начатые дела, а не бросать их на полдороге? Эх, Юра, Юра! Всякая Утопия или там Город Солнца — это ведь всего лишь попытка какого-то отдельного товарища решить своим собственным умишком проблему счастья всего человечества. Подумай, голова, имеешь ли ты на это моральное право».)
10
Проводив Турина в Акташ, Тянигин впал в какую-то тревогу и скучал без друга. Он словно бы ощущал ответственность за судьбу артиста, хотя и понимал, что, как говорил сам Гурин, один взрослый человек за другого не ответчик. Но вскоре после счастливого затишья, которое совпало с пребыванием у него Турина, вновь навалились на Алексея Даниловича всякие заботы и печали. Две причины особенно угнетали и беспокоили Тянигина.
Одна была связана с бывшим прорабом Судаковым, рыжеватым мужчиной в самом расцвете, деловитого хамства и самоутверждения. Будучи начальником отдаленного участка, он сотворил следующий финт. Надо было возвести жилой массив из нескольких деревянных домов для будущего нового совхоза. Судаков с планом строительства справился и к сроку доложил об окончании. Выехала комиссия райисполкома, дома были приняты с оценкой «хорошо», и Судаков со своими бригадами отхватил премию. Но вскоре Тянигин сам поехал туда, чувствуя всем нутром своим что-то неблагополучное, и очень легко обнаружил, что половина домов представляет не что иное, как декорации, ибо под обшивкою стен вместо положенных быть там брусьев были опилки и воздух. Сосновые брусья Судаков, оказывается, толкнул на стороне.
Этот Судаков был известный человек. Он однажды среди бела дня подъехал к складу какого-то совхоза, велел кладовщику-сарымцу открыть двери, якобы для какой-то санитарной проверки, и, войдя туда, вдруг схватил мерзлую тушу и выбежал на улицу. Кладовщик спохватился, с криком выбежал следом, а Судаков уже отъезжал с украденной тушей. Номер его машины был, конечно же, замазан грязью. Об этом случае Судаков сам рассказывал в ПМК, причем изображал в лицах, как это все происходило, и все слушатели до коликов хохотали, но никто и не подумал заявлять на него в милицию. Судаков всюду был своим человеком.
