Муж был журналистом, удачливым, исполнительным и энергичным, звезд с неба не хватал, об этом знали и она и он сам, но дело свое он любил, и профессиональная гордость вполне заменяла ему головокружительные, тщеславные мечты иных. Он был добродушный, элегантный, рыжеволосый силач верзила, любимый всеми. Чуть курносое, окрапленное бледными веснушками лицо его никогда не искажалось гневом или мелким злым чувством. Он был ясен и чист, твердые, упругие губы и маленькая ямочка на подбородке придавали ему мальчишеский вид, но мальчик этот подпирал головою потолок и обладал метровыми плечами. Ел за пятерых, пил сколько угодно, если в том наставала необходимость, и пьянел как-то очень мило, небезобразно, никогда не теряя ясности духа. У меня пьянеют только ноги, хвастался он жене, и она со снисходительной' гордостью воспринимала подобную похвальбу.

И многое другое в нем, воспринимаемое Валерией как его чудачества, было для нее бесценно, волнующе и дорого: его заботливая любовь к предметам своего ремесла, к пишущей машинке, портативному магнитофону, красивым заграничным авторучкам, блокнотам; и его прямо- таки женская чистоплотность и внимательность к своей внешности, к одежде. Он был педант и любил «английскую точность», когда дело касалось встречи с кем-нибудь или данного обещания, пусть самого пустячного. Утром и вечером- неизменно занимался гимнастикой с гантелями; любил до сладострастия молоко, выпивал по три бутылки за один присест. Любил сам жарить шашлыки и, нацепив женин фартук, возился с острым соусом по какому-то особенному рецепту. Время от времени пытался вывести кремами веснушки; начал петь под гитару, которую завел однажды, и Валерия не могла без смеха слушать его, а главное — смотреть на убийственно грустную физиономию певца над этой дурацкой гитарой…

Но все это были мелочи, не то главное, за что она любила его и могла бы любить всегда. Он был и милый, и надежный, и сильный, и очень нежный — но и за все это она не могла бы любить его так, как любила.

В его мальчишеско-мужской сущности было что-то незаконченное, какая-то глубоко скрываемая робость, и это странно и хорошо волновало Валерию. Порою он молча садился у ее ног на пол, клал свою рыжую голову к ней на колени и пристально, вопрошающими и грустными глазами смотрел на нее снизу вверх. В эти минуты он хотел, казалось, поведать ей о какой-то своей тайной грезе или печали, но не решался доверить это словам. И, с ее коленей глядя вдаль, в неведомое, а потом вновь грустно заглядывая ей в глаза, он словно не решался вверить ей свою тайную надежду: сможет ли понять? И Валерии казалось, что она понимает его притаившуюся немую печаль, хотя и сама тоже не могла бы определить ее с помощью обиходных слов. Она начинала нежно, самозабвенно ласкать его, и в этой ласке не было страсти, но была материнская тревожная неистовость.

Однако и в этом матерински покровительственном, женственно дополняющем начале ее чувств не крылось главного истока ее любви к мужу. Исток этот уходил еще глубже… И там, в непостижимой глубине, что-то светилось… Сверкающий и текучий родник жизни, откуда выплеснулись и они, две капли утренней росы на придорожной траве…

И все это оказалось не нужно, всему теперь конец.

Отсекли напрочь, выбросили, как рыбу на песок. И лежать надо теперь, и кипит, кипит что-то в голове, сохнет тело, болит все от долгого лежания. И кричит — будто надрывается какая-то отвратительная птица, — и долбит она в висок, и твердит одно и то же: «НЕФРИТ! НЕФРИТ! НЕФРИТ!»

Ослабленная мучительной борьбой — и не так с болезнью, а больше с бесплодной душевной мукой, вся обращенная внутрь себя, пытаясь осмыслить беззаконие и чудовищное посягательство болезни, рока, Валерия теперь в часы свиданий не доставляла радости мужу — она это знала, но ничего не могла поделать с собой. Мужество окончательно покидало ее, стоило им остаться наедине. Они обычно выходили из палаты и шли к дальнему концу коридора, где напротив окна стоял старый инвалидный драндулет с колесами на резиновых шинах. Усевшись в него, Валерия тихо плакала и исступленно смотрела на мужа: не противно ли ему? Не разлюбил ли еще? И если бы не больные, не сестры у своего поста, вскочила бы с кресла и с громким плачем кинулась к нему на шею, спряталась бы на его груди от всего ненавистного больничного кошмара.

Муж сидел на подлокотнике кресла или на подоконнике, старался выглядеть бодрым, говорить тоном старшего, взрослого — но растерянность его выдавали многие мелочи, которые оказывались гораздо выразительнее слов. Так, он неожиданно начинал краснеть — и не всем лицом, а пятнами или даже всего одной стороной лица, что было явным признаком, знала Валерия, сильного волнения мужа. Или заводил длинную руку за спинку инвалидной коляски и царапал ногтями по обшивке, воспроизводя какой-то сумбурный нервный ритм. Однажды Валерия не выдержала: долго вслушивалась в это тихое шорканье и вдруг неприязненно крикнула: «Перестань царапать!» Он растерянно взглянул на нее и тут же опустил глаза… И в этом коротком взгляде многое открылось Валерии. Она узнала, что он слаб, что он

боится,

что его тяготят свидания в этом больничном коридоре, у инвалидного кресла.

Олег Клевцов, муж Валерии (она носила девичью фамилию), в беседах с друзьями называл себя

реалистом.

Он говорил, что всегда знает, чего хочет в жизни, — а хочет он всегда того, что ему вполне доступно. Поэтому никаких разочарований ему не приходится испытывать. Он, безотцовщина и много битый в детстве парнишка, учился всегда хорошо, убегал из дому и неделями жил у приятелей, когда у матери появлялся очередной собутыльник или сожитель, а чаще и то и другое в одном лице. Мальчик делал уроки на чужом столе, а то и на подоконнике в коридоре школы… Сестра его, старше на шесть лет, рано бросила учебу и стала работать на мебельной фабрике, а Олег не оставил школу, молча переносил издевки сестры и пьяные наветы матери, которые упрекали его за то, что он, здоровенный парень, не идет работать, а шляется в хоровой кружок. Сестра завербовалась на Дальний Восток, на камчатские рыбные промыслы, да так и сгинула где-то, а Олег закончил школу и уехал в Москву, где поступил в университет на факультет журналистики. Он учился на медные деньги, подрабатывал где только можно — и на стройках летом, и на «Мосфильме» в массовках, и на разгрузке овощей осенью, — но как бы ни было ему трудно, никогда не завидовал тем, кому жилось легче. Он был уже тогда

реалистом —

знал твердо, что все, что будут иметь в жизни его беспечные и обеспеченные приятели, будет со временем иметь и он. Закончив университет, он попал по распределению в один маленький, не очень популярный журнал, где старательно работал много лет, и его наконец поставили заведовать отделом.

У него никогда не было врагов или даже недоброжелателей, ясны и просты были его отношения с людьми. И сложные люди и попроще, и добряки и желчные злопыхатели — все считали его славным парнем и доверялись ему. На работе он всегда выяснял до конца, что от него требуется, и потом пунктуально, уверенно доводил дело до конца. Отдел его всегда работал без лихорадки, ровно и благополучно, два его помощника тоже подобрались под стать ему — спокойные, работящие люди.

Еще в детстве он сумел понять самую главную закономерность жизни — порядок. Его память хранила одну картину, которая могла бы считаться апофеозом всякого беспорядка, — в этой картине таилось для Олега Клевцо- ва все то, что ужасало и отталкивало его. У него был школьный приятель, длинный, бледный мальчик, страдающий злостным насморком. Олег сошелся с ним, узнав, что тот любитель читать всякие книги про путешествия, — сам Олег очень любил такие книги. Однажды приятель повел его к себе домой, пообещав ему книгу о Миклухо- Маклае. Жил этот мальчик вдвоем с отцом, матери у него не было — Олег так и не узнал никогда, умерла ли она или бросила их. Жилище, куда привел Олега приятель, напоминало скорее старый гараж или механическую мастерскую: громадная комната с черным — не то земляным, не то просто неимоверно грязным полом, посреди комнаты стоял верстак, заваленный разным жестяным хламом, грязной ветошью, кругом громоздились какие-то пустые ящики, оплетенные бутыли, чем-то набитые угловатые мешки. Позади ящиков и мешков виднелась кровать у стенки, криво застланная рваным темным одеялом. В углу за верстаком безнадзорно шипел примус, светясь голубоватым венчиком пламени, на примусе ничего не стояло. Приятель, скинув со стула на пол какую-то одежду, полез доставать с полки книгу, но не нашел ее там и принялся искать по всему дому. Он раскидывал ногами вороха ка- кой-то рваной бумаги в углу, разрыл и перебрал огромную кучу, состоявшую из тряпок, старых ватников, фанерных кусков, журналов, мелькнули в руках мальчика зеркало в деревянной оправе, ржавый зубастый утюг с откидной крышкой, противогазная кишка с рваной дырявой маской, расшитая диванная думочка… Книгу тогда приятель так и не нашел — в комнате вдруг появился отец, кряжистый, угрюмый человек со сверкающими глазами, в которых была такая затаенная ярость, что мальчики без лишних слов потихоньку выметнулись из комнаты… Этот поиск запропавшей книги, свое тупое отчаяние, охватившее его при виде кувыркающегося в ветошной груде товарища, Олег Клевцов запомнил навсегда. Сочувственная жалость к сопливому приятелю сменилась затем твердой, ясной уверенностью, что подобное беспорядочное существование — это пропащая жизнь, и детская догадка впоследствии получила самые разнообразные житейские подтверждения…