— Так он умер, говорят, умер твой муженек, а? — весело прокричал Ян и захохотал, вздрагивая плечами; молодцевато размахнувшись, стегнул кнутом по лошади.

Отъезжая, он слышал вопли старухи:

— Сунгу! Сунгу, сыночек! Гляди! Запомни этого человека! Вот кого ты должен серпом!.. Ха-ха! Серпом его на мелкие кусочки! О-о! Как он мою дочку…

И, оглянувшись, Ян увидел, как мечется в воротах растрепанная старуха, впившись одной рукой в плечо мальчика и размахивая другою.

Ян с женою поселился в соседней деревне, откуда был родом, купил себе дом, землю. Говорили, что он много лет провел на тайных серебряных рудниках и сказочно разбогател. Другие говорили, что он содержал игорный притон в Мукдене. Землю Ян своими руками не обрабатывал, отдавал в аренду, а сам пьянствовал и бил баклуши по соседям. Яна люди принимали, потому что прошло двадцать пять лет, как совершилось страшное дело, с тех пор в округе и по всей земле случилось немало других дел. К тому же маленькая жена Яна, которую он привез из дальних мест, оказалась замечательной лекаркой и прорицательницей, женщиной доброй, и к ней ходили лечиться и гадать из всех окрестных сел. Детей у них не было, достаток был, и зажиревший Ян жил в свое удовольствие, не просыхая от пьянства.

Так прошло лет десять. Возмужавший Сунгу не проявлял ничего такого, что дало бы повод подозревать его в намерениях кровной мести. Он исправно занимался крестьянским делом, кормил трех старых женщин и слыл за хорошего, смирного парня, умелого хозяина. Все, казалось, было позабыто и прощено, — а если и не прощено, то по крайней мере томление по мести источено забвением и убаюкано заботами мирной жизни. Однако стариков, помнивших еще заклятие покойного Цая, настораживало упорное нежелание Сунгу обзаводиться собственной семьей, хотя давно было пора парню жениться.

Вода бежит подо льдом, огонь тлеет под пеплом, многозначительно говорили старики. Он сын Цая, а тот был серьезный человек.

Как-то встретились в дождливый день под мокрой скалою Сунгу и старый монах, детский учитель. Утирая пучком мягкой травы мокрую голову, монах стал расспрашивать Сунгу, как он живет, пишет ли по-прежнему стихи.

— Нет, святой учитель. Я разучился, я все позабыл, чему вы учили, — признался Сунгу.

Монах не рассердился, не обиделся и лишь сказал тихо, окидывая веселым, покойным взором темно-синие грозовые дали:

— Человек, Сунгу, рождается беспомощным и потом становится сильным не для того, чтобы угождать лишь самому себе. Нету такой правды, которую неразумные обозначают словом «я». Мы выражаем собою силы Янь иль Инь. Ты не захотел идти по короткой первой дороге, хотя обладал истинным талантом. Что ж, иди теперь по второй, более длинной, по которой ходит большинство: женись, народи детей, вырасти их, а потом позабудь о них.

— А нет ли, святой учитель, третьей дороги между ними? — спросил Сунгу.

— Нету, — уверенно отказал монах.

— Тогда что же за путь у тех, кто погибает в младенчестве? — снова печально спросил Сунгу. — У листвы, опадающей в самом начале лета? У маленьких мышат, нечаянно утонувших в ведре?

И на это монах ответил, склонив свою пятнистую от парши голову:

— У этих существ, сынок, не было никакого пути. Они вышли утром на дорогу, но их настиг неожиданный сон. И во время этого сна воды, омывающие царство земной жизни, отнесли их назад, к самому началу круга превращений. Через тысячу или две тысячи лет путь их начнется снова.

— Добро, — пробормотал Сунгу. — Я могу и подождать.

И он пошел прочь от монаха. Он не мог понять, о каких законах можно толковать, если маленькому ребенку отрубают голову, схватив его за волосы… Или исполняется при этом тоже какой-то закон?..

Убийца ребенка мог пьянствовать, благодушно трепать языком на пирушках, но, видимо, щелками заплывших глаз внимательно следил за жизнью своего мстителя. Потому что, несмотря на пророчество жены, что не будет отомщен, несмотря на приятную свою жизнь в родимых местах и таинственную, многозначительную связь с японскими властями — японцы тогда были хозяевами Кореи, — толстый, обленившийся Ян вдруг надумал вербоваться на Сахалин. И вскоре тихо и скрытно отбыл вместе с женою, распродав имущество, дом и землю.

К тому времени Сунгу остался вдвоем со своей глухой и немой матерью — бабка и старшая мать обе умерли в один год. И опять старики насторожились: Сунгу тоже начал распродавать свое хозяйство. Стрела полетит вслед за гусем, говорили старики, потому что охотник хочет мяса. И действительно, вскоре Сунгу все распродал и тоже поехал с матерью на этот далекий остров, навсегда оставив могилы отца, двух любивших его женщин и крошечную, полустершуюся от времени могилку своей безвестной сестры.

Поначалу из-за произвола вербовщика Сунгу попал не на Сахалин, а на Курилы, там и ловил для какого-то японского дельца рыбу. Со слов одного сахалинского человека, убежавшего на курильские промыслы от ножей спекулянтов опием, Сунгу узнал, что толстый Ян и его жена-гадалка живут в городе Т. Через два года, кое-как выдравшись из кабалы, он с матерью перебрался на Сахалин и оказался в этом дымном портовом городе. Там он устроился на лесопилку, подыскал жилье. Но вскоре выяснилось, что Ян с женою куда-то недавно выехал из Т.

Тут тихо скончалась мать Сунгу, человек, не сказавший за всю жизнь ни слова, но так много сумевший объяснить ему без всяких слов. Сунгу не захотел оставлять ее прах навечно в этой чужой земле и устроил погребение по японскому обычаю, предав тело огню. Деревян- ную урну с пеплом матери он положил на приступку в какой-то маленькой кумирне, которая стояла на краю японского кладбища. Сунгу решил, что пусть пока постоит здесь, а потом, когда нужно будет, заберет ящик и увезет с собою.

Прошло еще около десяти лет, — итак, уже почти полвека ждала месть. Теперь Сунгу знал, что забулдыга Ян вместе с женою-гадалкой находится в шахтерском городке Найхоро-Танзан, здесь же, на острове. Место это было далеко, и Сунгу давно хотелось перебраться в те края, поближе к Яну. «Не потому ли, — думал Сунгу, — что из-за этого злодея я родился на свет, он мне словно второй отец». И он был теперь словно единственный близкий для Сунгу человек.

Но Сунгу никак не решался покинуть Т., где затерялась его мать. С уходом японцев кладбище пришло в запустение, со всех могил упали урны с прахом, пепел и кусочки обгорелых костей валялись под ногами на кладбищенских тропинках. Старая кумирня была заброшена, урны разбиты, и Сунгу с трудом отыскал среди груды обломков два куска дерева от погребального ящика матери. Теперь нельзя было увезти с собой даже ее прах, то малое, что осталось от великого безмолвия ее доброты. И если бы Сунгу уехал, то дух матери, привязанный к месту, где затерялись ее кости, не смог бы последовать за ним, и каждый из них стал бы совсем одинок. А так, находясь на земле, с которой перемешался пепел матери, и дыша воздухом, в котором рассеялось ее последнее тепло, Сунгу все же чувствовал ее присутствие рядом. И он продолжал оставаться в Т., живя потерянной и бессмысленной, похожей на бесконечный сон жизнью одинокого трудяги-бездомника, имея лишь койку в общежитии для вербованных.

Жизнь на Сахалине после того, как проигравшая великую войну Япония увезла назад своих граждан (а это произошло после двух небывалых еще в человечестве бомбовых ударов), пошла совсем другая. Теперь не было таких понятий, как господин, хозяин, богач, бедняк, — все были равны, все члены профсоюза. Сунгу не узнавал многих своих земляков — они высоко держали головы, стали хорошо разбираться в политике. Но его собственная жизнь мало чем изменилась. Люди, с которыми он работал, среди которых толкался, как бы обтекали его стороной и смешивались в единый поток, и лишь он оставался на месте, потому что и люди, и мотыльки, и рыбы в море, и звери на сопках испускали вокруг себя сигналы, яростные вопли любви и желания, слияние которых и создавало неумолчный хор жизни, а Сунгу с самого детства перестал звучать, оцепенев от вида ржавого серпа, которым обезглавили его сестру. И теперь полуистлевший обломок этого серпа, завернутый в тряпку, лежал на дне его деревянного чемодана.