Удод вскинулся.

– Я отлично понимаю, что ты имеешь в виду, – сказал он с такой уверенностью, словно волноваться надо было Мешабу. – Керит всегда мечтала перебраться в Иерусалим. Она говорила, что там будет счастливее. И у меня есть восхитительные новости. – Его так и колотило от радости. – Только ты не должен проболтаться. Я еще ничего не говорил Керит, чтобы не тешить ее ложными надеждами. – Он понизил голос до шепота. – Царь Давид собирается посмотреть туннель. Слухи о нем дошли даже до Иерусалима. – Посмотрев по сторонам, маленький строитель признался: – И конечно, он предложит мне отправиться в Иерусалим вместе с ним.

Моавитянин, полный жалости, покачал головой.

– И ты возлагаешь на это все свои надежды? – спросил он.

– О да! И тогда Керит будет довольна. То есть в Иерусалиме.

– Мой дорогой друг, беда подстерегает ее сейчас. У винной лавки… и именно сейчас.

– Я уверен, ты преувеличиваешь, – ответил Удод.

Мешаб понял, что должен вернуть своего друга к реальности, и поэтому он прямо и резко напомнил:

– Три года назад, когда сюда прибыл генерал Амрам…

– Ну, ну! Ни слова против генерала Амрама, – предупредил Удод. – Кроме того, именно благодаря ему ты стал свободным человеком.

Мешаб был готов продолжить, но тут по какой-то непонятной причине ему пришло в голову, что Удод знал о заигрывании генерала Амрама с его женой, но маленький строитель был полон такой решимости приступить к какой-нибудь новой работе после завершения городских стен, что его не заботило, какое ярмо ляжет ему на шею, если он добьется этого разрешения. Если Керит могла ему помочь, любезничая с генералом, если этого можно было добиться лишь таким путем, то Удод решил не вмешиваться. Посмотрев на своего друга, Мешаб подумал, что, должно быть, Удод охотно отправился на ту полуденную экскурсию, которую для него придумал генерал.

К его удивлению, Удод подтвердил эту догадку:

– Ты думаешь, я не видел, что генерал Амрам пытается сделать из меня идиота? «Удод, отправляйся туда. Удод, иди вон туда». И неужели ты думаешь, что, когда я занимался этими бессмысленными делами, моя жена уступила ему? Пусть ты и давно знаком с Керит, ты так и не понял, что она полна чистоты? – Глубоко уязвленный словами Мешаба, он отошел от него, но тут же вернулся и, схватив Мешаба за руку, сказал с презрением: – В тот день, когда Амрам появился в Макоре, у него было то, в чем я нуждался, – он мог дать разрешение на строительство туннеля. И я его получил. А у меня было то, чего хотел он, – но он не смог и близко к ней подойти. Так кто в том году оказался идиотом?

И Мешаб промолчал.

В этот момент Керит вышла из винной лавки, которую она посетила в третий раз за день, и внезапно сделала то, чего никогда не позволяла себе раньше: она остановилась прямо перед сидящим Гершомом и в первый раз на глазах у всех заговорила с ним.

– Откуда ты взял свои песни? – спросила она.

– Некоторые написал сам, – ответил он.

– А другие?

– Это старые песни моего народа.

– Кто твой народ?

– Странники-левиты.

– Та история, что ты рассказывал о шраме… Это же ведь неправда, не так ли?

– Шрам у меня есть, – сказал он, и при этих его словах у нее осталось лишь одно желание – остаться с певцом наедине и омыть его шрам холодной водой. Но Мешаб был совершенно не прав, предполагая, что она влюбилась в странника в физическом смысле слова; музыкант не очаровал ее, но потряс, как человек, который в своих песнях выражал религиозные стремления всех людей, и она воспринимала его музыку так, словно та была написана для нее одной.

– Могу я спросить, как ты получил этот шрам? – сказала она.

– Спросить можешь, – ответил Гершом.

– Можешь ли ты исполнить свои песни в моем доме? – предложила она. – Скоро явится и муж.

– Я был бы рад, – ответил он, и, хотя Керит испытала искушение взять певца за руку и так пройти с ним по улицам, она воздержалась от этого поступка, но он послушно последовал за ней. Когда они вышли к шахте, она спросила одного из рабов:

– Узнай, сможет ли Джабаал присоединиться к нам?

– Он там внизу, беседует с Мешабом, – ответил тот.

Керит подошла к краю шахты и крикнула в ее глубину:

– Удод! Удод! Удод! – Эхо ее голоса отразилось от каменных стен, и наступило молчание. Она в первый раз на людях так обратилась к своему мужу.

В последующие недели Гершом стал частым гостем в их доме. Он бывал там чаще, чем сам Удод, и так уж получалось, что его пение слушала только Керит, с которой он держал себя уверенно, но вежливо. О своей истории он особенно не распространялся, но бывал многословен и красноречив, когда заходила речь об отношении к Яхве. В горах он на личном опыте глубоко познал бога, и все личные проблемы отошли на второй план. Он искренне забыл и свою жену, и убитого им человека. Все это больше не волновало его – так же как жизнь его родителей и братьев. Его песни о вере включали в себя все эти темы, но не придавали им значения. Даже Удоду и Мешабу нравилось слушать его долгими вечерами, когда он под аккомпанемент своей лиры рассказывал им о сущности Яхве:

Гершом пел в его доме несколько недель, пока шло завершение туннеля, и теперь все обитатели дома Удода принимали его таким, каким он старался предстать: человеком, который ушел от всего – но только не от всевластия Яхве.

Все слушатели воспринимали его песни на трех различных уровнях понимания. Моавитянин слушал повествования о Яхве так же, как слушал бы речитатив филистимлян о Дагоне или вавилонские гимны о Таммузе. Поскольку в них не шла речь о Баале, они его не волновали. Он уважал Яхве, как бога евреев – ни больше ни меньше, чем всех прочих, – и это было все. Удод, с другой стороны, испытывал смущение. Даже его имя Джабаал было свидетельством того, что Яхве уступает Баалу, но Удод был склонен принять то послание, что звучало в песнях Гершома. Но, как практик-строитель, он знал, что Баал продолжал быть куда большей реальностью, чем то, к чему призывал певец.

– Пробил бы он туннель сквозь камень, – шепнул Удод Мешабу, – и тогда так легко не отвергнул бы Баала.

Керит испытывала более сложные чувства. Причиной их были частично сами песни, но большей частью – ее глубоко пережитый личный опыт. Что же до песен, она по-прежнему с благодарностью слушала, как в них говорилось о Яхве как о боге, которому свойственны и суровость, и лиричность, и веселье. Сама же она еще до появления Гершома была во власти очистительного духовного переживания, которое и в последующие века испытывали многие в Израиле, потому что разочарования и трудности жизни вызывали у мужчин и женщин желание опереться на какую-то мощную силу. И Керит почти безоговорочно решила, что эта сила не может помочь ни одному человеку, который поклоняется двум различным богам: не может быть одновременно Яхве и Баала. Рассудок подсказывал ей, что близится время принять единое божество, которое воплотит в себе всех богов помельче, и она мечтала о слиянии с этим всеобъемлющим божеством. Лично она давно уже отвергла Баала и теперь чувствовала, что готова презреть тех, кто отказывался поступать подобным образом, но эти мысли она пока лелеяла в себе. На них в меньшей степени сказывалась ее тяга к Иерусалиму, но сами они куда больше способствовали этой ее тяге. Она понимала, что Макор – всего лишь поселение на границе, в котором имеет значение лишь то, чего можно коснуться: стены, давильные прессы для оливок, чаны красилен, и было только логично, что город продолжал держаться за таких бытовых и практичных богов, как Баал. Но она глубоко верила, что в Иерусалиме идеи куда важнее, чем вещи, – взаимоотношения бога и людей, справедливость, суть поклонения божеству, – и она не сомневалась, что в Иерусалиме должно быть много тех, кто думает так, как она.