– Они бегут! Перехватите их!

Евреи рванулись через холм, стреляя в отступающих арабов. Один из них развернулся и стал торопливо отстреливаться. Пуля попала в Илану Хакохен, и та вниз головой покатилась по склону холма. Когда Райх подбежал к ней, она уже была мертва.

– Найдите Готтесмана, – сказал он, и двое бойцов кинулись искать Готтесмана, который, обретя в ходе перестрелки самообладание, уже успел подняться на холм.

– Сюда, – послышался голос Бар-Эля, и Готтесман сквозь темноту пошел туда, где его друг, сгорбившись, сидел над чьим-то телом.

– Взяли в плен араба? – издалека крикнул он. Но когда подошел ближе, молчаливые фигуры расступились, освобождая ему проход, и он увидел, что погибшим бойцом была Илана. Она лежала, сжимая в руках английскую винтовку.

Из горла его невольно вырвался страшный вскрик, долгий стон отчаяния. Он схватился руками за грудь, и эмоции, копившиеся десять лет, вырвались наружу. Его покинуло только что обретенное самообладание, и он бросился на землю рядом с отважной девушкой, которая лежала мертвой. Он даже не мог толком осознать, что произошло: смерть Иланы последовала сразу же за гибелью Багдади, и этого его измученные нервы уже не могли выдержать. Человек может вынести десять лет войны, справляясь с одним потрясением за другим – уничтожена вся семья, предают друзья по подполью, от немецких пуль гибнут английские боевые товарищи, еврейские беженцы тонут у берегов Италии, погибает улыбающийся Багдади, который так нужен, – человек может вынести десять таких лет. Но не десять лет и один день. Готтесман судорожно потянулся к Илане, к желанной и любимой Илане из Галилеи, но в его пальцах была лишь земля этого холма, земля, из которой вышли его древние предки. И пока она просыпалась сквозь пальцы, пока дарила холодным бесстрастием своего существования, он медленно обретал силы, и им овладела дикая ярость, которая была страшнее, чем его первый крик отчаяния. Он вскочил с земли и повернулся спиной к мертвой. Он разбросал всех и, не в силах отделаться от мучительных и блистательных видений будущего, таких же, как апокалиптические картины, которые представали перед Гомерой и псалмопевцем на этом же холме, он закричал:

– Я больше не Исидор Готтесман! Я больше не немецкий еврей! Я буду срубленным деревом! Мое имя – Илан. Я буду Божьим человеком. Меня зовут Элиав, и я буду драться за эту землю…

Он стал механическими шагами спускаться по крутому склону холма, с идиотской бесцельностью стреляя из винтовки, словно ангелом мщения овладело безумие берсерка, и Тедди Райх с холодной расчетливостью сказал:

– Пусть идет. В Акре нам понадобится сотня таких, как он.

Так еврей Илан Элиав, пылая яростью, покинул Макор и ступил на тропу, которая привела его не только в Акру, но потом и в Иерусалим, чего он, ослепленный горем и болью, не мог предвидеть.

Схематическая диаграмма холма Макор, снятая по направлению с юга 30 ноября 1964 года по окончании первого года раскопок. Сплошные линии указывают участки, которые предполагается исследовать во время следующих сезонов 1965 – 1973 годов. Обращает на себя внимание, что расстояние между уровнями заметно варьируется. (Например, как можно убедиться по графику на с. 925, расстояние между уровнями XV и XIV составляет двадцать футов, а между уровнями X и IX всего два фута.) Также опоит обратить внимание, что монолит Эла, может самый важный объект, погребенный под наносами на холме, остался не замеченным землекопами.

По мере приближения ноября, который нес с собой угрозу дождей, Кюллинан чувствовал, что раскопки вот-вот остановятся. Все его мысли были в Чикаго, где Веред Бар-Эль продолжала читать свои никому не нужные лекции о «подсвечнике смерти». Пол Зодман прислал авиапочтой кучу газетных вырезок с фотографиями, на которых Веред позировала с этой роковой менорой, а сопроводительный текст объяснял, что шесть из врагов царя погибли и такая же участь наконец постигла и самого царя, потому что, по мудрому мнению некого австралийского журналиста, «самым худшим врагом для него был он сам». Но, читая статьи, Кюллинан обнаружил, что у Веред хватило честности признать, что вся эта история выдумана.

Тем не менее, эти вырезки волновали Кюллинана, потому что напоминали, как он любит эту обаятельную женщину: когда Веред смотрела на него из-за меноры, она была совершенно очаровательна, и он томился в ожидании ее возвращения. «Я сделаю ей предложение в ту же минуту, как она выйдет из самолета», – дал он себе обет, но его поглощенность Веред была прервана газетной публикацией, которая могла радикально изменить ход раскопок не только в 1964 году, но и в последующие годы.

Стоило Кюллинану узнать эти новости, ему сразу же пришло в голову: именно это и держало Веред и Элиава в отдалении друг от друга. Но он никак не мог понять их отношений, и, прежде чем попросил Табари о помощи, чтобы разобраться в них, из кибуца явился Шварц с просьбой к Кюллинану – не может ли он повидаться с женщиной, которая работала в обеденном зале. Речь шла о большой Ципоре, и Кюллинан предположил, что ей нужна его помощь, дабы где-нибудь устроиться на работу. Она была родом из Румынии и посему обладала определенными амбициями. Он усомнился, что сможет оказать ей действенную помощь, но тем не менее пригласил ее войти.

Она была симпатичной женщиной лет тридцати, крепкой и бойкой, и он припомнил, как лихо она управлялась на кухне, с каким грубоватым дружелюбием обслуживала столы. Когда она протянула ему широкую ладонь и улыбнулась, он понял, что пропал.

– В чем дело, Ципора? – спросил он.

Она села, показала на заголовок статьи об Элиаве и разразилась слезами, в которых не было ничего от женских уловок; она рыдала, полная растерянности и неизбывного горя.

– О, проклятье, – пробурчал он так громко, что она услышала его.

– Простите, доктор Кюллинан, – всхлипнула она. – Мне нужна помощь.

– Не сомневаюсь, – дал он банальный ответ, в котором прозвучала нотка сарказма. Но, едва произнеся эти слова, он устыдился и бросил быстрый взгляд на ее руки – нет ли на них татуировки из немецкого концлагеря. Ее не было. Слава богу, ему не придется иметь дело с одним из этих случаев! Он встал, обошел стол и предложил ей свой носовой платок. – Прошу прощения, Ципора. Итак, что я могу сделать?

Она высморкалась и посмотрела на дверь.

– Можно закрыть ее? – попросила она.

– Конечно. – Он, опередив ее, подошел к дверям и усадил ее обратно на место. – А теперь расскажи мне, что случилось.

Она без слов вытащила свой блокнот с неизбежной пачкой ветхих бумаг, которая была, кажется, у каждого еврея в Израиле. Он застонал. Нет, все же это один из тех случаев. Без сомнения, речь идет об обращении в американское посольство. Ципора аккуратно сложила свои бумаги и тихо спросила:

– Это правда, что доктор Элиав переходит в кабинет министров?

Он показал на заголовок англоязычной газеты:

– Толком я ничего не знаю. Но похоже, что это вполне реально.

– Вот что я хотела бы знать… – Женщина из Румынии не смогла закончить предложение, потому что у нее снова хлынули слезы, с которыми она не могла справиться; они стекали с кончика носа и падали на бумаги.

Кюллинан ждал, удивляясь, почему повышение Элиава могло вызвать такой поток скорби. Неужели эта грубоватая женщина влюблена в него? Или она ревнует к Веред Бар-Эль? Это было слишком сложно для него, и Кюллинан лишь пожал плечами.

Ципора снова высморкалась и попыталась взять себя в руки.