Тимма, которая теперь обитала под покровом шатров хабиру, стала частью той простой жизни, которую они вели, – им нравилось петь и насыщаться; выпив, они ссорились и ворчали, но перед лицом чужаков вставали плечом к плечу. Мальчики подвергались обряду обрезания, а девочки рано выходили замуж – часто за своих же двоюродных братьев. Примитивный алтарь Эла не был для хабиру столь же важен, как храм для Макора, но они относились к нему с большим уважением, и часто, приходя к нему, Тимма находила у подножия алтаря подношения в виде цветов или птичьих перьев. Бог, обитавший в этом святом месте, не требовал себе первенцев и не испытывал удовольствия, еидя нагих девушек, возлежащих с землепашцами. Тимму особенно поражало, когда Йоктан, который ввел ее в круг своих жен и принял в лагерь ее еще не родившегося сына, в одиночестве подходил к алтарю и молча молился перед ним, не испытывая необходимости ни в барабанах, ни в трубах, ни в словах.

– Кто твой бог? – как-то спросила она его.

– Бог един, – ответил Йоктан.

– Тогда почему же ты принял баалов, как того требовали жрецы?

– В любой земле, куда мы приходили, я уважал местных богов.

– Я считаю, что среди множества богов есть лишь один, которому стоит поклоняться. Остальные же этого недостойны. Как зовут твоего бога?

– Эл.

– Тот, что живет в небольшом камне перед нашим храмом?

– У Эла нет жилища, он везде.

Для пытливого мозга Тиммы эта простая идея стала вспышкой солнца, озарившего мир после бури, радугой, расцветшей в небе после холодного дождя. Объяснение Йоктана стало для нее той мыслью, которую она отчаянно искала все время: единый бог, у которого нет застывшей формы, нет постоянного обиталища в монолите, нет какого-то особенного голоса. С разрешения Йоктана она стала каждый день приносить к алтарю этого вездесущего бога весенние цветы – желтые тюльпаны, белые анемоны или красные маки.

Именно Тимма показала хабиру дорогу в Акко, куда Йоктан и повел караван своих мулов в торговую экспедицию, ибо слово «хабиру» означало «погонщик мулов» или человека, на котором «лежит пыль дорог». А когда караван вернулся, нагруженный товарами из порта, Йоктан послал своих сыновей в оливковую рощу, а сам, миновав ворота, пошел посоветоваться со жрецами. «В Акко я увидел, что можно развернуть широкую торговлю. Я хотел бы перебраться за ваши стены, и я возьму с собой жену Урбаала, потому что теперь она моя жена». И жрецы согласились. Когда Тимма, скрывая волнение, прошла мимо дома, в котором некогда царило веселье, которое смолкло ее стараниями, она вспомнила день, когда впервые переступила его порог женой Урбаала. Разломав на каменной приступке спелый гранат, Амалек вскричал: «Пусть у вас будет столько сыновей, сколько тут зерен!» А теперь Йоктан привел ее к убогому сарайчику у восточной стены, который ему выделили жрецы, – но вскоре Тимма преобразовала его во вполне достойное место с алтарем единого бога, и она утешилась, когда родившийся сын получил имя Урбаал – то есть линия его отца будет продолжена. Но ее радость была отравлена, когда в их скромный дом пришли жрецы и сказали одной из девушек-рабынь Йоктана: «Твой ребенок – это первенец Йоктана, и запястья его мы отметим красным».

Охваченная гневом из-за обездоленной девушки-рабыни, она как-то легче восприняла свои собственные беды, которые, угнездившись в сердце, грызли его, как крысы точат зерно. Она куда больше жалела эту бедную девушку, чем саму себя, потому что той еще предстояло увидеть ту невообразимую жестокость, с которой ее ребенка принесут в жертву. Покинув жилище, в котором оставался ребенок с красными ручками, Тимма, полная печали, побрела по улицам. Она прошла мимо дома Амалека, рядом с которым когда-то ночью стояла на страже, мимо некогда своего дома веселья и радости, в котором теперь царила злоба Матред; она миновала монолиты, которые теперь никогда больше не будут иметь власти над ней, и двинулась вниз вдоль восточной стены, пока не добралась до потайного места, где лежали захороненные ею четыре Астарты вместе со своими смешными фаллическими камнями. Она стала топтать ногами то место, где находились их головы, крича: «Вы спите здесь, и в вас нет жизни. Вы все губите! Жизнь рождается из утробы девушки-рабыни!» Она плакала по Урбаалу, по рабыне и по отмеченному пурпурной краской ребенку, который лежал в колыбельке. Чувствуя, как глубоко унижен ее дух, она прислонилась к стене и стала первой жительницей Макора, которая молилась о себе, не видя перед собой ни алтаря, ни жреца. Она молилась тому бесформенному богу, который дл хабиру заполнял всю вселенную.

Утром, когда гул барабанов призывал всех к месту жертвоприношения, Йоктан был изумлен мощью этих новых богов. Его поразил огненный Молох, божество невообразимой власти, и, когда его ребенок взлетел в воздух и скатился по каменным рукам, он испытал нечто вроде религиозного благоговения, которое раньше не испытывал, и, когда кончилась торжественная часть ритуала, зазвучала музыка и песни, Йоктан предположил, что его ждет нечто потрясающее.

Оставив Тимму и девушку-рабыню скорбеть у алтаря огненного бога, он протолкался в первые ряды толпы и тут впервые увидел, как из дверей храма появилась высокая жрица Либама, живое божество, которая двигалась со сверхчеловеческой грациозностью. В своих развевающихся одеждах она была для него более желанна, чем любая женщина, которых он встречал в пустыне, и, когда жрец кончил раздевать ее и она предстала совершенно нагой, он задохнулся от наслаждения, силы которого не мог себе даже представить.

Тимма, покинув плачущую рабыню, пробилась сквозь толпу поближе к мужу как раз в ту минуту, когда он осознал, что сейчас будет назван человек, который и возляжет с очаровательной богиней. Она, не веря своим глазам, наблюдала, как Йоктан наклонился вперед, челюсть у него отвалилась, и он, как маленький мальчик, смотрел на гибкое тело проститутки, которая вершила свой танец. С широко расставленными ногами Либама застыла, дожидаясь, пока жрецы назовут ее мужчину на этот день, и в этот момент ожидания Тимма с ужасом увидела, как шевелятся губы Йоктана, вознося безмолвное моление: «Эл, пусть это буду я!» И когда по ступеням храма поднялся городской горшечник, готовый выполнить требования ритуала, Йоктан продолжал так неотрывно смотреть на все происходящее, что Тимма, которая уже раньше видела такой взгляд, смогла догадаться, какие образы сейчас витают в его разгоряченном мозгу. И среди них не было места одинокому алтарю под дубом.

Два глиняных горшка, сошедшие с гончарного круга и обожженные при температуре 880 градусов в Макоре в 1427 г. до н. э. Светло-красного цвета. Внутренние стенки левого горшка украшены темно-красными и желтыми полосками. Правый горшок снаружи украшен полосками таких же цветов. Все цвета приглушены осадками пепла, который падал во время большого пожарища в середине лета 1419 г. до н. э.

Залитая солнцем пустыня была полна молчания, как беззвездное небо. Единственным звуком было мягкое шуршание песка, когда змея, пытаясь спастись от жара, уползала от солнца под защиту тени высокой скалы. Несколько коз тихонько бродили меж разбросанных валунов в поисках клочков травы, которая никак не могла тут существовать, а два серых пса из соседнего поселения охраняли стадо, не позволяя козам разбредаться. Как и змея, они вели себя очень настороженно и не столько присматривали за козами, сколько чувствовали присутствие некоего таинственного явления, которого, как они знали, не могло тут быть.

Затем донесся какой-то шорох из кустов – это были заросли кустарника перекати-поле высотой почти в рост человека, которые, высыхая, шарами пускались в путешествие по пустыне, – и двое псов насторожились, словно уловили присутствие гиены, которая подбиралась к козам. Но они не лаяли, продолжая хранить молчание, поскольку знали, что шорох в кустах вызван не животным.