– А мне всегда самым худшим местом казалась Греция, – сказал Табари.

– Никогда не служил в Греции. Но три дня назад, глядя, как в гавань входит это судно с евреями, я испытал странное чувство, что они доставят нам куда больше хлопот, чем греки или болгары. Фарадж ибн Ахмед, не совершаем ли мы огромную ошибку, позволяя им въезжать в страну?

– Фирман уже подписан.

– Порой подписывают и неверные фирманы, – загадочно произнес старик. Выжав полотенце, он прикрыл им влажное крупное лицо.

Каймакам понял, что этими словами он хочет поймать его в ловушку, но не знал, в чем она заключается. Неужели мутасариф произнес эти совершенно предательские слова как способ проявить его нелояльность к империи? В таком случае он должен решительно опровергнуть их, потому что они впрямую касаются султана. А может, старик наконец пробудился, увидел, какие дряхлые корни у империи, и искренне поверил в необходимость перемен? В таком случае Табари надо соглашаться с ним, потому что во власти мутасарифа решать, какое продвижение по службе ждет Табари, а если его ответ не удовлетворит начальника, он так и будет держать его на задах.

Для Табари было жизненно важно что-то сказать, и, мучительно прикидывая, в какую сторону ему податься, он начал потеть так обильно, что даже пар тут был ни при чем. Несмотря на душную влажность, горло у него пересохло, и он в отчаянии уставился на мутасарифа, надеясь, что, может, выражение лица выдаст его подлинные мысли, но грузный старик продолжал бесстрастно сидеть, специально прикрыв лицо полотенцем. Табари отчаянно напрягал мозги, но в голову ничего не приходило. В глубине души он хотел бы быть таким же отважным, как Шмуэль Хакохен, который в случае необходимости бросал вызов препятствиям, но, видя перед собой тушу мутасарифа, он никак не мог собраться с духом. Он практически не сомневался, что старик хотел поймать его на неосторожном слове, так что Табари сжал кулаки и твердо сказал:

– Я убедился, что обычно султан не делает ошибок в тех фирманах, которые подписывает.

Из-под полотенца послышалось одобрительное сопение мутасарифа. Не отбрасывая полотенца, он уставился на Табари большими усталыми глазами и сказал:

– Это хорошо, что ты, араб, так думаешь. Утром муфтий пытался меня убедить, что ты примыкаешь к реформистам.

– Какая свинья! – Табари был возмущен этим предательством, но его радовало, что в оценке муфтия он не ошибся.

– В другое время я не стал бы и слушать его, – мягко продолжил мутасариф, – но два дня назад твоего шурина повесили в Бейруте. Как заговорщика.

Табари обмяк, словно веревки, на которых он был подвешен в камере пыток, провисли. Старая жаба чуть не поймала его. Ответь он неправильно, то был бы уже на пути к смерти, но не это чудесное спасение заставило обмякнуть и тело и мысли. Он понял, что, слишком неторопливо формируя свои мнения, дабы не упустить возможное продвижение, он навсегда потерял его. Другой человек возглавит турецких реформаторов, но только не он. Будущее откроется для Шмуэля Хакохена – но не для него. Может, с этой целью он и спас еврея тем вечером. Вялой рукой Табари подтянул полотенце и прикрыл лицо, потому что хотел, дабы никто не видел его выражения.

– Ты мудро поступал, ибн Ахмед, – сказал старик, – когда сопротивлялся уговорам своего шурина. Никогда больше султан не позволит этих глупостей с конституциями. Нам предстоит противостоять всем переменам и надеяться, что дела сложатся к лучшему.

В эти дни его стол был завален прошениями относительно здравоохранения, школ, католических миссионеров; тут же лежал продуманный план очистки гавани от ила, но в течение оставшегося времени его правления ни одному из них не будет дан ход.

Старая жаба перевалил из стороны в сторону свой огромный живот, чтобы пар добрался и до других складок тела, а затем внезапно сорвал полотенце с лица Табари и уставился на него.

– Когда я покину Акку, – сказал он, – ты займешь мое место.

Табари перевел дыхание. Наконец-то с его продвижением что-то прояснилось.

– Обещай мне одну вещь, ибн Ахмед. Ничего не меняй. Пусть все остается как есть. У нас тут счастливый город. Убедись, что христианские паломники спокойно посещают свои святые места и их никто не унижает. Отгоняй бедуинов от городских стен. И кроме того, когда из Бейрута прибудет вали, проверяй, чтобы все было в полном порядке. Для этого трать любые деньги, даже свое жалованье. Потому что в таком месте, как Акка, ты всегда так или иначе получишь его обратно.

Негр бесшумно проскользнул в парную с предложением, что, может, оба уважаемых человека хотят перейти в другое помещение для массажа, но мутасариф отказался:

– Давай еще немного побудем здесь, ибн Ахмед.

Позже, когда они одевались, Табари решил вручить золотую монету, но обнаружил, что потерял ее, и, пока в тщетных поисках пропажи обыскивал всю одежду, он не сомневался, что старый толстяк разозлился и подозревает его в какой-то двойной игре. Если он утвердится в своих подозрениях, мутасариф может передумать продвигать его, потому что мстительности старой жабе было не занимать. Так что, искусно изобразив раскаяние и любовь, Табари вскричал:

– Ваше превосходительство, я потерял вашу монету! Но вот у меня есть средства, которые я собрал для другой цели. – И он протянул деньги, которые сегодня изъял у прибывших евреев.

И, едва только расставшись с мутасарифом, он послал двух всадников в Макор с указанием найти золотую монету, которую, скорее всего, уронил именно там. Но найти ее так и не удалось.

Пуля, произведенная в Нью-Хэйвене, Коннектикут, в феврале 1943 года. Предназначалась для использования во Второй мировой войне. Выпущена из ружья английского производства (Манчестер) в апреле 1944 года, которое также использовалось во Второй мировой войне. Оказалась в Макоре после полуночи, ближе к утру пятницы 14 мая 1948 года.

Вот что было общего у этой троицы: каждый из них любил эту землю столь же страстно, как мужчина любит женщину, и так же радостно, как ребенок встречает рассвет дня, когда его ждет пикник на траве; сабра любила Галилею, как землю, на которой жили бесчисленные поколения ее предков; солдат любил Палестину, как убежище после долгих лет войны, а маленький голубоглазый ребе любил Израиль, как землю, избранную Господом, где Он провозгласил свои заповеди. И в течение бурных весенних дней 1948 года эти три любви сошлись воедино.

Для Исидора Готтесмана, солдата, указания Моисея, Учителя нашего, были столь ясны, что их не стоило и обсуждать: «Когда ты идешь на битву с врагами своими… командиры обратятся к народу со словами: кто тут построил новый дом?., пусть он идет и возвращается в свой дом, а не погибнет в бою… И кто тут разбил виноградник?… пусть он тоже идет и возвращается к своему дому, а не погибнет в бою…» И больше всего Готтесману нравилась другая заповедь: «Когда человек взял новую жену, он не должен идти на войну… но год он должен провести дома, и да радует он жену каждый раз, когда берет ее».

Сокрушенно оценив свое положение, Готтесман поднял глаза от календаря, над которым работал, и прикинул: «Новый дом я построил. Виноградник разбил. И у меня молодая жена. Мозес Раббену, конечно, рассчитывает на меня, но я бы предпочел остаться дома, а не погибать в бою».

Он нервно рассмеялся. «А вот эти указания относятся прямо ко мне. Моисей явно имел меня в виду, когда говорил: «И начальники продолжат говорить с народом, и они скажут: «Какой человек тут преисполнен страха и слабодушен? пусть он уходит и возвращается в свой дом…»