– Скажи ему, – неохотно бросил Табари, – что он может провести ночь с нами. – Не имело смысла посылать его под пули бедуинов.

Но еврей решил не останавливаться. Он поклонился каймакаму, стражникам, всем, кто был рядом, и, танцуя, стал спускаться с холма.

– Дайте ему с собой воды, – приказал Табари, и, когда фляжка этого человека наполнилась, он двинулся по дороге, повернувшись лицом к Галилее и радостно приплясывая, словно в самом деле не в себе, но подошвами ног он чувствовал странный теплый призыв этой земли.

Он шел на восток, и в сгущающихся сумерках Табари долго смотрел вслед этой исчезающей фигуре, пытаясь понять, что могло значить ее появление. Он испытывал странное ощущение, что этот путник из Бердичева смотрел на него тем же жестким взглядом, что и Шмуэль Хакохен предыдущим вечером. Не в силах забыть эти две пары глаз, Табари стал рассеянно играть той золотой монетой, что Хакохен уплатил ему за Талмуд. Но он не замечал, чем занимается, потому что его внимание было приковано к танцующему еврею.

На следующее утро, едва оказавшись в Акке, Табари собрался сразу же идти к иммигрантам, чтобы прикинуть, какой он сможет получить с них бакшиш за то, что возьмется решать в Истанбуле их проблему с водой, но поймал себя на том, что встреча с танцующим евреем как-то отодвинула в сторону все эти заботы и теперь он не испытывал желания тут же встретиться с приезжими. Он тянул и откладывал эту встречу, отвлекаясь на какие-то маловажные дела, но к середине дня наконец заставил себя направиться к древнему генуэзскому караван-сараю, где в ожидании расположились евреи. Здесь он убедился, что с Соломоном и Иозадаком разговаривать куда проще, чем с Менделем; но сердце у него не лежало к делам, и он сделал лишь малую часть того, что собирался. Он был рад покинуть караван-сарай, откуда направился в знаменитые просторные турецкие бани в старом здании напротив цитадели. Здесь его ждал приятный сюрприз. Огромный негр-банщик, совершенно голый, если не считать повязки на бедрах, встретив его, сказал:

– Некто в дальней комнате хочет вас увидеть.

Табари торопливо разделся, полный желания смыть дорожную пыль и разогреть кости, и вошел в небольшое, хорошо известное ему помещение, где каменные лавки всегда были безукоризненно чисты и стоял густой пар. Сначала он не разобрал, кто его ждет, но постепенно за пеленой пара и меж теней он увидел сидящую на одной из лавок массивную фигуру мутасарифа Акки. Тот был огромен, с крупным смуглым турецким лицом и весь, от подбородка до щиколоток, в складках жира; мутасариф напоминал огромную жабу в ожидании мухи.

– Мутасариф Хамид-паша! – вскричал Табари. – Вот уж неожиданная радость из радостей! – Толстяк хмыкнул, а Табари продолжил: – Всю дорогу из Табарии я мечтал увидеть только лишь вас – и вот вы здесь!

– Я ждал тебя, – сказал мутасариф, и голос его словно исходил со дна колодца. Он пригласил Табари сесть рядом, а поскольку мутасариф Акки был чистокровным турком, а Табари всего лишь арабом, это был не просто жест вежливости.

Для каймакама этот момент имел исключительное значение, потому что в это помещение, где постоянно стоял сумрак и в нем за завесой пара колыхались темные таинственные фигуры, старый каймакам Табарии приводил его еще мальчиком, и тут одурманенный похотью турок запер двери и объяснил юному арабу, какой страстью он одержим. Позднее, когда эта одержимость прошла и Табари стал зятем старого каймакама, они снова бывали в этом помещении, но теперь у них были уже другие отношения.

Ну и вид у старого мутасарифа Хамида! Его жабья внешность напомнила Табари тестя в год его смерти.

Негр принес свежей воды и плеснул ею на стены, чтобы сгустить пар.

– Хочешь виноградного сока? – спросил мутасариф, и, когда Табари согласился, негр исчез, чтобы тут же вернуться с запотевшими стаканами.

Табари, пока пил пурпурный сок, обдумывал стоящую перед ним деликатную проблему: если исходить из того, что муфтий Табарии не сообщил мутасарифу о тридцати английских фунтах, то он, Табари, может оставить все тридцать у себя. С другой стороны, знай он, что муфтий его выдал, он может сделать широкий жест и предложить Хамиду все деньги, не дожидаясь, пока тот сам поднимет этот вопрос. И наконец, если муфтий побоялся сам предстать перед мутасарифом, но подослал кого-то сообщить, что некая неизвестная сумма денег сменила хозяина, Табари может часть их оставить себе, а остальные вручить Хамиду.

Но он должен также помнить, что от мутасарифа зависит его продвижение по службе, так что необходимо, дабы он не просто хорошо относился к нему, но и активно занимался его делами. Что делать? Именно такая проблема представала перед всеми чиновниками Турецкой империи: насколько честен я должен быть… в этот раз?

Он решил, что делать, и, воспылав откровенностью, сказал своему хозяину:

– Ваше превосходительство, у меня хорошие новости. Муфтий Табарии передал мне тридцать английских фунтов. Для вас. Чтобы заручиться вашей помощью и выставить евреев из Табарии.

– Знаю, – пробурчал толстый старик.

Табари его ответ не обманул. Скорее всего, старик ничего не знал и вел себя так, чтобы Табари не вздумал его обманывать в будущем. В таких хитрых делах человек ни в чем не может быть уверен.

Старый квакун продолжил, вытирая пот, который собирался у него на лице и капал на бурдюк живота.

– Но как ты хорошо знаешь, Фарадж ибн Ахмед, султан уже принял решение разрешить евреям иметь землю. Так что дар муфтия… – Двое управляющих дружно посмеялись, и старик развел руки беспомощным жестом.

– Я сочувствую муфтию, – осторожно сказал Табари.

– Он гнусный тип, – буркнул Хамид, скрытый густой завесой пара, – и я счел оскорблением, когда он лично явился ко мне предупредить, что уплатил тебе деньги.

– Неужели он это сделал? – удивился Табари.

Старая толстая жаба улыбнулась про себя и подумала: «Ты-то отлично знаешь, что первым делом с этой историей он поспешил ко мне. Иначе чего ради ты отдал бы мне все тридцать фунтов?» Но Табари он сказал:

– Да, он прибежал ко мне, как школьник…

– Как он успел? – неподдельно удивился Табари. – Он уплатил их мне всего две ночи назад, а когда я выезжал из Табарии, то видел его в толпе.

– После твоего отъезда он с кади поехал старой дорогой через Цфат. Муфтий хочет избавиться от тебя в Табарии.

Продувная хитрость краснорожего муфтия произвела впечатление на Табари. Враг стал представлять для него нешуточную угрозу, и с ним надо было что-то делать. Лучше сразу же.

– Ваше превосходительство, этого муфтия необходимо сместить.

– Я уже послал письмо вали в Бейрут. Но такие вещи, как ты знаешь, ибн Ахмед…

– Стоят денег, – понял Табари. – Я знаю, и именно поэтому я принес вам особый подарок. Золотую монету, отчеканенную восемьсот лет назад. Я нашел ее в Табарии.

Старик от жадности вытаращил глаза и расплылся в теплой улыбке, которую Табари заметил даже сквозь густой пар.

– Щедрый дар, ибн Ахмед. Не думаю, что муфтий еще будет тебе надоедать в будущем.

Двое чиновников расслабились в приятной жаре и с ленивым интересом смотрели, как негр принес им влажные полотенца на голову. Кроме того, он плеснул теплой водой им на плечи и сильными руками размял тела. Когда он удалился, старик заметил:

– Через два года я ухожу в отставку.

– Так скоро? – спросил Табари.

После долгого молчания старый мутасариф пробурчал в полутьме:

– Вернусь в поместье рядом с Багдадом. Прекрасное место.

– Мне нравится Багдад, – сказал Табари. Последовало долгое молчание, в течение которого молодой пытался понять, что на уме у старого.

– Поместье требует от человека немалых денег… чтобы все привести в порядок.

«О Господи! – простонал Табари про себя. – Этот дряхлый вор хочет еще денег. Но на этот раз Табари ошибался. Старик просто вспоминал свои долгие годы чиновничьей службы, и сейчас ему был нужен лишь внимательный слушатель.

– Последние несколько недель, ибн Ахмед, меня преследуют воспоминания о местах, где я служил. Лучшим был Багдад. Самым интересным – Алеппо. А самым худшим местом была Болгария. Будь я вправе, то отпустил бы Болгарию и сказал бы ей: «Управляйте сами этим проклятым местом. Тем и будете наказаны».