– Приди, моя Возлюбленная, и да встретим мы Невесту!

– Да придет к нам Шаббат!

Далее следовали девять длинных строк, и после каждой повторялся тот же радостный возглас, который все подхватывали. Кюллинан старался запомнить содержание и возгласа и стихов, и, когда кантор провозглашал загадочные слова, говорившие о любви евреев к этому священному дню, он тихонько повторял их:

Кюллинан не мог уловить лишь один аспект этого гимна в честь Шаббата. Вначале он редко дважды посещал одну и ту же синагогу, потому что хотел получить максимально полное представление о еврейских обычаях. Как и протестанты, он исходил из того, что существует единая католическая церковь, забывая о богатстве и разнообразии форм, характерных для востока, где и зародилась религия. Так что, будучи католиком, он предполагал, что существует и некий единый иудаизм, но, оказавшись в тех краях, где родилась и эта религия, он получил возможность убедиться в наличии ее разновидностей – в шести разных синагогах величественный гимн в честь Шаббата пели на шесть совершенно разных ладов. Он звучал и как немецкий марш, и как заунывный стон пустыни, и как польская похоронная служба; в нем слышалась и русская удаль, и синкопы современных мелодий, и древние восточные напевы. Часть удовольствия от субботних служб для Кюллинана заключалась в том, что каждый раз он пытался предугадать, какова на этот раз будет мелодия главной песни.

Он спросил об этом Элиава, и высокочтимый ученый, вынув изо рта трубку, сказал:

– Этот гимн можно распевать на самые разные лады. В мире больше нет такой песни. Я думаю, человек может год ходить на встречу Шаббата и каждый раз слышать новую мелодию. У каждого кантора есть свой вариант исполнения, и каждый прав, ибо любой человек по-своему выражает радость.

– То есть и я имею право на свое исполнение? – спросил Кюллинан. – На явную ирландскую мелодию?

– Не сомневаюсь, что евреи в Ирландии именно так его и исполняют, – сказал Элиав.

Кюллинан был разочарован, что не мог уговорить никого из своих сотрудников составить ему компанию на синагогальную службу: Элиав отказывался, Веред извинилась, а Табари сказал:

– Я думаю, что, если войду в местную синагогу в полном арабском облачении, отдам поклон в сторону Мекки и воскликну: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!», мне придется об этом глубоко пожалеть. Так что иди сам.

И конечно, никто из местных кибуцников не посещал службы: они даже не позаботились построить синагогу на своей земле. Так что Кюллинану пришлось отправляться в одиночестве.

Ближе к концу сезона раскопок, когда он уже успел посетить два десятка разных синагог, он отдал предпочтение трем из них, которые для него наиболее полно воплощали дух иудаизма. Их он и посещал. На уступе Монт-Кармеля стояло непримечательное здание, из стен которого торчала ржавая арматура. Местный кантор, небольшой изящный человек с красивой серебряной бородой, обладал голосом оперного певца, и присутствие здесь доставляло особое удовольствие, когда кантор приводил с собой хор из семи мальчиков, все с пейсами. Они распевали священные гимны пронзительным фальцетом, и их голоса оттеняли его баритон. Часто, когда они пели, из вади со стороны моря доносился порыв прохладного ветра, и Кюллинан без особых усилий представлял, что сейчас над ними витает Бог. Но, посещая эту синагогу, ирландец так и не мог сказать, что влечет его туда – то ли желание приобщиться к самому древнему иудаизму, который, казалось, обитал в этом здании, то ли музыка.

Кроме того, ему нравилось, посещая Цфат, заходить в ту крохотную синагогу, где он бывал с Полом Зодманом, это тесное и шумное помещение, где в углу сидел воджерский раввин, пока горсточка его сподвижников, евреев из России в меховых шапках, на разные голоса, как это было принято в прошлом, возносила молитвы. Этот хаос разительно напоминал, как однажды выразился Кюллинан, «семнадцать оркестров и ни одного дирижера», но, с другой стороны, он давал мощное и затягивающее ощущение реальности Бога. Когда в этой синагоге приходило время торжественного гимна, он начинал звучать из уст прихожан на семь или восемь различных мелодий, и как-то вечером, неожиданно поддавшись странному напряжению этого места, Кюллинан поймал себя на том, что на пределе голоса орет какую-то ирландскую мелодию, которую сочинил, копаясь в разрезе:

И воджерский раввин, такой дряхлый, что казался едва ли не бессмертным, одобрительно глядел на него из своего угла.

Но той синагогой, которую в конечном итоге Кюллинан стал постоянно посещать, была маленькая сефардская синагога в Акко, где он толкался в толпе, когда присоединился к шествию в пещеру Илии. Она не была просторной, как здание в Хайфе, в ней не было того эмоционального напряжения, как в синагоге воджерского раввина в Цфате, но тут царила теплая и искренняя атмосфера. Обряды у сефардов были более лиричными, чем у ашкенази, и Кюллинану они нравились, а их мелодия торжественного гимна стала его любимой, потому что в ней звучал тот высокий духовный подъем, который казался сутью иудаизма: эти сефарды в самом деле искренне приветствовали святой день, данный им Богом, и, когда пение достигало апогея, все поворачивались лицом ко входу, словно сам Шаббат был готов присоединиться к поющим, и Кюллинана охватывало такое мистическое радостное возбуждение, которого он никогда не испытывал в других религиях.

И как-то, в один из пятничных вечеров сидя в синагоге в Акко, он подумал: «На самом деле как место поклонения это сущая дыра. Завтра я поеду на вершину Табора, на мессу в базилике францисканцев. Должно быть, это одна из самых восхитительных церквей в мире. А теперь взять вот эту. Я удивляюсь, почему у синагог столь непривлекательный внешний облик? Иудаизм – единственная из главных религий, которая не подчеркивает красоту своих храмов. Может, в ней есть что-то более важное… чувство братства – как бы ни были мы разобщены, мы все же едины. И в эту пятницу, когда солнце обогнет Землю – от Фиджи, где начинается день, до Гавайев, где он кончается, – с приходом заката все евреи, где бы они ни находились, поют одну и ту же приветственную песню… пусть даже каждый на свой мотив».

На следующий день, когда он сидел с сефардами в этой маленькой синагоге, Кюллинан испытал такой прилив эмоций, который не смог забыть все оставшиеся годы, что он провел на раскопках. Еврейская община не занимается сбором пожертвований, как принято у христиан; в ней придерживаются очень старого обычая сбора средств на поддержание синагоги, продавая право на выполнение некоторых ритуальных обрядов. В середине XX века большинство синагог делало это в частном порядке, но сефарды из Акко – опять-таки следуя древней традиции – открыто проводили эту субботнюю распродажу во время службы, и Кюллинан огорчился, услышав громкий голос распорядителя аукциона, который кричал:

– Итак, кто готов заплатить пятнадцать лир за честь читать Тору? – Такими призывами к публике он продал семь или восемь святых обрядов, а община наблюдала, сколько тот или иной человек готов заплатить за такую привилегию. Наверно, поморщившись, Кюллинан выдал свое неодобрение такой профанации религиозных обрядов, потому что в конце службы толстуха Шуламит, которая притащила его в пещеру Илии, подошла и спросила по-английски:

– Отвратно, не так ли?

– Что? – переспросил Кюллинан, стараясь придать себе невинный вид.