– Эта распродажа… в Божьем доме.

– Ну…

– Почти так же плохо, как и игры в бинго, которые мне доводилось видеть в ваших церквах… в Чикаго. – Она обняла его за плечи могучей рукой, и они пошли в арабский ресторанчик у моря и надрались араки.

Первым человеком, с которым отец Эйсебиус официально встретился в Макоре, был командир византийского гарнизона, под чье попечительство он передал привезенных с собой рабочих; в Макоре отношения между армией и церковью должны были быть самыми доверительными, и Эйсебиус был полон решимости с самого начала правильно построить их. Затем он проследовал в действующую христианскую церковь, которая представляла собой жалкое зрелище, в восточной части города, где с вежливой снисходительностью поприветствовал необразованного сирийского священника – он не собирался поддерживать близкие отношения с этим раскольником. А потом, зная, что большую часть населения города составляют евреи, он не торопясь прошелся по узким улочкам до мельницы, где, оправив черную шелковую рясу, уставился на седобородого ребе Ашера, который, весь в поту, засучив рукава, таскал мешки с крупой.

Высокий испанец отвесил изящный поклон, сдержанно улыбнулся и сказал:

– Мне сказали, что вы ученый, которого почитают ваши соплеменники.

Ребе Ашер, вытерев лоб, попытался найти место для своего гостя, но на мельнице царил полный беспорядок, и он не нашел ничего подходящего.

Строгие черты лица испанца помягчели, и он сказал:

– На корабле я сидел много дней.

– Принеси стул из синагоги, – приказал Ашер своему помощнику, и во второй раз за этот день сухощавый гость заметил Менахема.

– Ваш сын? – спросил он, когда молодой человек удалился.

– Хотел бы я иметь такого сына, – сказал Ашер, проникаясь к испанцу инстинктивной симпатией.

– Как вы знаете, – начал отец Эйсебиус, – я прибыл, чтобы построить базилику. – Он сделал паузу. – Большую базилику.

Расположение, которое было почувствовал к нему ребе Ашер, исчезло. «Почему он подчеркивает, что церковь будет большая?» – пронеслось у него в голове. Но отец Эйсебиус, продолжив, заверил ребе, что надеется принести в Макор не смущение умов, а добиться его процветания.

– Строить мы будем быстро, – объяснил он, – и к тем солдатам, что уже есть в городе, новые не прибавятся. – Он помолчал. – Я хотел бы надеяться, что вы дадите указания своим евреям… – оставил он предложение незаконченным. Отвесив изящный поклон, он собрался уходить, когда появился Менахем со стулом. – Мы оставим его до другого дня, – добродушно сказал он, отправляясь изучать город, в котором ему предстояло пробыть несколько лет.

Макор, куда отец Эйсебиус прибыл строить свою базилику, не имел ничего общего с тем городом, который блистал красотой в дни царя Ирода. И как бы тщательно испанец ни рассматривал город, ничто не напоминало ему о том очаровании, что когда-то принесли сюда греки. Стены были снесены, и поселению не хватало некоего внутреннего единства; дома, беспорядочно разбросанные по крутым склонам, были подперты деревянными балками, словно выставили наружу все свои внутренности. От прекрасной площади ничего не осталось; исчез и храм, и стены от него. Дворец правителя давно был развален, и камни от него пошли на строительство. Тут и там в городе еще можно было увидеть остатки постаментов, на которых стояли статуи императора. Не стало и гимнасиума – куда делась статуя обнаженного Эпифана в позе дискобола и Гермеса-скорохода?

Исчезли даже две особенности, которые лучше всего характеризовали Макор: источник был забыт и давно уже никто не пользовался туннелем Давида. Его глубокая шахта была почти полностью завалена мусором, потому что последние триста лет служила городской свалкой. И теперь женщины спускались по крутому маршу деревянных ступеней, которые вели в вади, где струился заново выкопанный источник; Макор начисто забыл ту свежую воду источника, от которого город и получил свое название.

Отец Эйсебиус, привыкший к величавости Рима и Константинополя, тем не менее, счел, что остатки города обладают какой-то сельской привлекательностью и в нем сохранилось здание, которое вызывает уважение. Это была синагога, стоявшая почти в центре города. Когда он в этот первый день пребывания в городе подошел к ней, то, остановившись у южной стены ее, внимательно рассмотрел массивный фасад, напоминавший формой греческий храм, – но в нем отсутствовало то совершенство, которое отличало подлинную греческую архитектуру. Портик поддерживали шесть грубоватых каменных колонн, и Эйсебиус сделал замечание в адрес архитектора: «Тот, кто их делал, явно не был греком». Но он не мог не признать, что они производили сильное впечатление. Под портиком располагались три двери с резными каменными перемычками. На той, что была восточнее, красовалось выразительное изображение виноградных гроздьев, финиковых пальм и маленького фургона, который, без сомнения, был Ковчегом Завета. Все это произвело впечатление на испанца, и он уважительно переступил порог, чтобы заглянуть внутрь; здесь к нему впервые пришло ощущение, что и Палестина обладает своим величием, которое пусть и грубовато, но напоминает прекрасные здания Константинополя – потолок внутреннего помещения поддерживали восемь колонн идеальных пропорций. Они отличались по цвету и, скорее всего, были похищены из какого-то греческого или римского здания, потому что евреи не умели тесать такие колонны. Они придавали синагоге поэтическую красоту, но больше всего Эйсебиуса поразил мозаичный пол – перед ним простирался сложенный из цветных кусочков портрет Галилеи: в кронах оливковых деревьев сидели птицы, в кустах притаилась осторожная лиса, со склонов пурпурных гор стекали ручьи, и все это сливалось в художественное единство.

– Деметриус! – позвал он. – Ты только погляди на это.

На его помощника из Византии мозаика произвела такое же сильное впечатление – создать подобное совершенство их работникам было не под силу.

– Кто ее сделал? – спросил Деметриус.

– Должно быть, привезли кого-нибудь из Византии, – предположил его специалист по мозаике.

Эйсебиус вернулся под портик и по-гречески обратился к проходящему мимо еврею:

– Кто у вас выложил пол? – Тот не понял, но Менахем, который со стулом успел вернуться в синагогу, сказал:

– Это сделал мой отец.

Священник и еврей молча уставились друг на друга, и Менахем добавил:

– Он работает внутри.

Юноша провел высокого испанца в синагогу, где, сидя в углу, Иоханан лепил глиняную трубку.

– Это мой отец, – сказал Менахем.

– Это ты выкладывал пол?

– Да.

– Ты учился в Константинополе? – поинтересовался Деметриус.

– В Антиохии, – ответил Иоханан и в первый раз с начала работы над мозаикой испытал радость, что ее рассматривает специалист, который понимает, чего он добился, и считает его работу произведением искусства.

– Само совершенство, – со сдержанным восхищением сказал отец Эйсебиус, уже видя в воображении, как такой же пол украсит его базилику, и под влиянием момента резко повернулся к Иоханану со словами: – Похоже, здесь твоя работа завершена. А вот нашей базилике понадобится твое искусство.

– Такое стекло стоит денег, – предупредил Иоханан.

Из кошеля, который держал его помощник, отец Эйсебиус вынул и протянул ему горсть золотых монет. Иоханан в жизни не видел их столько.

– Купи себе стекло… и немедленно. Нам нужен пол, который будет втрое больше, чем этот. – Он повернулся посоветоваться к своему спутнику, и они стали так деловито обсуждать будущую церковь, что Иоханану показалось, будто она уже существует. – Можем ли мы перед алтарем выложить такое пространство иола? – спросил Эйсебиус, и архитектор ответил:

– Если убрать две из этих колонн…

– Колонны мы трогать не будем, – резко сказал испанец, – но вот между ними… Найдется ли тут пространство?

– И достаточное, – согласился архитектор, но Деметриус уточнил:

– В таком случае рисунок не сможет быть квадратным, как здесь. – Рукой он очертил размеры необходимой площади, и Эйсебиус кивнул.