Пока ребе Ашер в Тверии учил этим изысканным истолкованиям Торы, Иоханан и его сын, придавленные тяжким грузом неумолимости закона, двинулись обратно в Макор, и, когда Менахем оказался дома, он попытался найти утешение в неустанной работе на мельнице, куда к нему приходила поговорить Яэль, и он сказал отцу: «Я не могу идти в Птолемаиду». Иоханану пришлось отправляться одному, и через несколько дней он вернулся в сопровождении двух вьючных мулов, нагруженных тюками с пурпурным стеклом и небольшим пакетом с золотистыми кубиками. Теперь он был готов приступить к своему шедевру.
Под открытым навесом недалеко от новой синагоги он усадил шесть человек. Их работой было откалывать пластины цветного известняка, выломанного из склонов галилейских холмов, и резать их на длинные полосы менее полудюйма в поперечнике. Затем, вооружившись зубилом, они крошили их на такие же полудюймовые отрезки, так что к концу дню у ног каждого из работников высилась небольшая кучка осколков цветных камней, и, когда накопилось достаточное количество красных, синих, зеленых и коричневых камешков, Иоханан начал выкладывать мозаику.
К своему четырнадцатому, а затем и пятнадцатому дню рождения Менахем продолжал помогать отцу укладывать цветные кусочки; покрыв пол тонким слоем цемента, Менахем выкладывал фон из черно-белых камешков, пока отец размечал контуры, где появится цвет, и так их общими усилиями возникало огромное изображение. Теперь осталось выложить лишь небольшое пространство, где должны были появиться птицы и деревья. Своими грубыми мозолистыми пальцами Иоханан, держа рядом с собой мешок с разноцветной мозаикой, выкладывал изящные очертания, которые казались живыми. Небольшим заостренным молотком он щепил коричневые камни, крошка которых шла на изображение выцветшей травы середины лета, когда, высыхая на холмах, она колышется под порывами ветра, а меж пучков травы он поместил пчелоеда, великолепно изображенного светло-голубыми и желтоватыми камешками с красными проблесками на оконечности крыльев; и постепенно под руками отца и сына в синагоге Макора возникал символ их родины: пологие холмы и серебряные ручьи, розовато-белое оперение хохлатых удодов с хвостиками, выложенными пурпурными стеклышками из Птолемаиды. Двум скромным труженикам не приходило в голову, что они создают шедевр, но время от время к ним приходило ощущение, что они творят молчаливую песнь божественной красоте Галилеи, какой она предстала перед ними.
Наконец пришел день, когда осталось выложить лишь последний кусок оливкового дерева, и Иоханан отошел в сторону, чтобы одобрительно глянуть, как Менахем трудится над главной для него частью мозаики: пустив в ход коричневые и зеленые камешки, добавив к ним несколько красных и синих, он создал на полу синагоги поистине живое дерево, и Иоханан понял, что его сын – настоящий художник. Но с каждым камешком, что он укладывал в рисунок, мальчик взрослел. Он достиг возраста шестнадцати лет, когда еврейская молодежь вступала в пору помолвок, и, когда по утрам работал на мельнице, он слушал, как Яэль – она выровнялась в очаровательную девочку со светлыми льняными волосами – болтала, что такая-то и такая-то пара женится. Если бы судьба сложилась по-другому, то такой парень, как Менахем, работящий и симпатичный, давно бы уже кому-нибудь достался; но никто из дядьев, имеющих племянниц в брачном возрасте, не приходил к Иоханану обговорить брачный контракт, и все последние годы работы над мозаикой в глубине души Менахема жила неизбывная горечь.
Когда Менахему исполнилось восемнадцать, а затем и девятнадцать, он продолжал чувствовать жесткие путы закона. Почти все его сверстники были женаты, а кое-кто уже обзавелся собственными детьми, но никто из городских девушек даже не смотрел на него, если не считать Яэль, которая становилась красивой юной женщиной. В пятнадцать лет ей нравилось поджидать его у мельницы, а иногда она перехватывала Менахема, когда он шел от мельницы к синагоге, где работа подходила к концу. Случалось, они вдвоем уходили из города и бродили меж оливок, и там, как-то вечером, стоя рядом со старым деревом, в дупле которого он мальчишкой уснул, Менахем в первый раз поцеловал дочь раввина. И перед ним словно открылся сияющий и добрый новый мир; к нему впервые пришло чувство, что ему кто-то принадлежит, о чем он тосковал с самого детства, – и любовь к Яэль стала единственным светочем надежды в его тяжелой жизни.
Любовь, которой был полон весь последующий год, приносила ему радость и страдания: он не мог открыто ухаживать за Яэль, но, скрываясь от чужих глаз, целовал ее. Тем не менее, он понимал, что Яэль достигла того возраста, когда вот-вот должны появиться сваты с заманчивыми предложениями. Ее брак откладывался лишь потому, что у Яэль была сестра постарше, которую ребе Ашер должен был выдать замуж раньше, чем Яэль. Когда он бывал в Макоре, эта задача занимала все его мысли. Наконец в 350 году мельник нашел пусть и не самую лучшую семью, сын в которой был косоглаз и ничего хорошего от него ждать не приходилось, но этот парень согласился взять в жены дочь раввина. Менахем понял, что теперь очередь за Яэль.
Как-то, работая на мельнице и заполняя мешки, горловины которых придерживал ребе, он буркнул:
– Ребе Ашер, могу я жениться на Яэль?
Маленький ребе, которому уже минуло шестьдесят девять лет, подался головой вперед так, что кончик бороды попал в мешок.
– Что ты спросил? – потребовал он ответа.
– Мы с Яэль хотим пожениться, – ответил юноша.
Ребе Ашер выпустил из рук мешок, не обращая внимания, что крупа, которую молол Менахем, посыпалась к его ногам. Не произнеся ни слова, он покинул мельницу и направился в синагогу, где накинулся на Иоханана.
– Чему ты учишь своего сына?
– Много работать. Беречь деньги. И уехать из этого места.
– Что ты говорил ему о моей дочери?
– Я никогда ни слова…
– Это неправда! – разбушевался ребе.
Ничего не добившись от Иоханана, он заторопился домой, где нашел Яэль за работой рядом с матерью. Испуганная возбужденным состоянием отца, девочка призналась, что любит Менахема.
– Он куда умнее, чем все прочие. И, кроме того, он хорошо работает.
Отец не мог не признать ее правоту, потому что слова Яэль отвечали и его мнению о Менахеме; в пяти далеко не самых лучших браках, которые ребе Ашер организовал для старших дочерей, ни один из зятьев ни в малейшей степени не обладал достоинствами Менахема бен-Иоханана. И, лишь впадая в полное отчаяние, он был вынужден выбирать женихов, которые были или ленивы, или глупы, или не соблюдали еврейских законов, – и вот теперь его младшая дочь выбрала себе в мужья человека, который мог бы стать украшением любого дома: юноша умело и старательно трудился на мельнице и, скорее всего, мог бы стать прекрасным отцом. Не став вдаваться в разговоры, маленький ребе оставил Яэль и направился в комнату, где он обычно молился.
Распростершись на полу, он застонал: «Господь мой, что я должен делать?» Встав, он стал качаться на месте вперед и назад – и снова распростерся на земляном полу. Теперь его молитва длилась около часа – он пытался попять, что по этому поводу думает Бог, учит Тора и гласит закон. Наконец, потратив все силы на уяснение божественного мнения, он, продолжая лежать ничком, принял решение. Четко поняв, что от него требуется, он встал и, вернувшись к ждавшей его Яэль, поцеловал ее с нежностью, необычной даже для него, который никогда не стеснялся демонстрировать свою любовь к детям. Молча покинув дом, он направился прямо к красильным чанам, где за несколько минут договорился о браке своей дочери Яэль с Авраамом, сыном красильщика Хабабли.
Свадьба была организована с молниеносной быстротой. В доме ребе был воздвигнут полог хупы, у грека, который держал лавку рядом со старой христианской церковью, были закуплены кувшины вина, но в утро свадьбы Яэль, забыв о благоразумии, примчалась на мельницу и, кинувшись к Менахему, зарыдала:
– Ох, Менахем!… Я хотела, чтобы это был ты!
Ее отец, предвидя такой необдуманный поступок Яэль, тут же явился на мельницу и увел дочь домой. Больше Менахем никогда не разговаривал с ней. Этим вечером, стоя с края толпы, он смотрел, как Авраам, которого он всегда знал как неуклюжего и тупого парня, напялив на голову золотую шапочку, ждал под балдахином купы, пока к нему подведут Яэль с пепельно-бледным лицом; он и представить себе не мог, что отец раздобудет ему такую очаровательную невесту. И когда эта грустная свадьба пошла своим чередом, когда были разбиты стаканы и растоптаны их осколки и сам ребе Ашер вознес все необходимые молитвы, Менахем, в отчаянии наблюдая за всем происходящим, поклялся, что никогда в жизни не позволит себе испытывать такую боль.
