– Я рад видеть тебя, Менахем, – тепло сказал он.

– Мы готовы приступить к полу, – вмешался Иоханан.

– Хорошо, – без воодушевления согласился ребе.

– Не хватает только одного.

– Говори.

– Я должен отправиться в Птолемаиду… с деньгами.

Ребе Ашер нахмурился. Как и остальные великие комментаторы, деньги он видел редко, но все же должен был выслушать Иоханана.

– В чем проблема?

– В рисунке, который я замыслил…

– Что он изображает?

– Галилею.

– Ну и что с ней?

– Мне нужен пурпурный цвет. Во многих местах мне нужны камни именно такого цвета. А я их не нашел.

– Кое-что я видел. Под Цфатом.

– Я их тоже видел. Они крошатся.

– Так при чем тут Птолемаида? У них есть такой камень?

– Нет, но у них есть пурпурное стекло. Я разрежу его на кусочки.

Ребе Ашер несколько минут обдумывал эту проблему. Он хотел, чтобы Иоханан выложил мозаичный пол, но не хотел тратить на него деньги.

– Для чего тебе вообще нужен пурпур? – попытался он уклониться.

– Для плавников золотых рыбок. И еще для птицы удода.

Ребе Ашер задумался.

– Возьми других птиц.

– Я думал об этом, – признался Иоханан. – Но пурпур мне нужен и для гор.

– Так я и предполагал. – Ребе повернулся к мальчику, обратившись к нему как к равному: – Менахем, приносит ли мельница деньги? – Мальчик кивнул, и ребе сказал: – Купи на них стекло в Птолемаиде.

– И еще мне нужно немного золотого стекла, – добавил Иоханан.

– Золотого? Это уже похоже на украшательство.

– Так и есть, – признал каменотес, – но пол будет блестеть… всего в нескольких местах.

Подумав, ребе Ашер уже был готов расстаться со своими работниками, но тут он вспомнил о Менахеме.

– Подождите немного, – сказал он и отправился посоветоваться со своими коллегами, которые обсуждали вопрос, разрешено ли домохозяйке в Шаббат выплескивать воду, оставшуюся после мытья посуды.

Спор длился уже несколько дней. Раввин из Цфата, человек широких взглядов, доказывал, что мытье посуды – это логическое продолжение приготовления субботнего стола, а раввин из Бири настаивал, что выплескивание воды равносильно севу, «потому что из увлажненной земли могут пойти всходы», а это недвусмысленно запрещалось. Но Ашер прервал спорщиков, выложив перед ними проблему не меньшей важности.

– Каменотес, о котором я говорил… и его незаконнорожденный сын. Они на улице, и я подумал, не пригласить ли их…

Ребе из Кефар-Нахума возразил, что они не должны обсуждать отдельные случаи, но старик, прибывший на эту встречу из Вавилона, сказал:

– Наш великий ребе Акиба мог прервать разговор даже с Богом, чтобы поговорить с ребенком. Приведите их.

Так что ребе Ашер вернулся на улицу и пригласил Иоханана и Менахема пройти в прохладный дворик, где ученые своими глазами увидели, какой многообещающий юноша предстал перед ними, а старик из Вавилона воскликнул:

– Появление этого юноши равносильно восходу солнца!

Менахему пришлось встретиться лицом к лицу с великими комментаторами. Его отец остался стоять у стены, слушая завязавшийся спор. И наконец ученые пришли к типичному в среде раввинов заключению:

– Десять поколений бастардов ни при каких обстоятельствах не могут войти в собрание Господа. Но есть выход.

Старый ребе из Вавилона объяснил:

– Ребе Тарфон, да будет благословенна его память, а также ребе Шаммуа говорят: «Пусть мальчик-бастард, когда ему минет двенадцать лет, украдет какой-нибудь предмет, стоимостью больше десяти драхм. Он будет арестован и продан в рабство какой-нибудь еврейской семье. Там он женится на другой рабыне-еврейке. Через пять лет владелец освободит их обоих, и они станут свободными людьми. И их дети свободнорожденными будут приняты в собрание Господа».

Иоханан выслушал эти слова в немом изумлении. Раввины с глубокой серьезностью обсуждали, где кража должна иметь место, чтобы ее приняли за настоящую, как необходимо арестовать мальчика и на глазах у каких свидетелей, но могучий каменотес не верил своим ушам. Да раввины несут сущий бред, и это им скажет любой человек, пусть даже у него нет бороды и он ничему не учился. Он с горечью посмотрел на своего высокого стройного сына, который с достоинством стоял перед судьями, обсуждавшими этот совершенно непонятный образ действий. Он испытал желание схватить мальчишку за руку и утащить его из этой странной компании, но тут услышал, что его подзывает старый раввин из Вавилона, и послушно подошел, став рядом со своим понурившимся сыном.

– Иоханан, каменотес из Макора, – сказал почтенный старый раввин, – ты видишь, как безответственные действия тупоголового человека навлекли неприятности и на него, и на его потомков. Ребе Ашер рассказал нам, что тебя предупреждали не вступать в незаконный союз с замужней женщиной, но ты поступил по-своему. Теперь у тебя нет жены, а у твоего сына серьезные неприятности…

До этой минуты Менахем спокойно стоял перед судьями. Для него это обсуждение было равносильно тем оскорблениям, к которым он привык с детства; именно так он воспринимал даже разговоры ребе Ашера в Макоре. Но сейчас, когда незнакомец из Вавилона звучно произносил слова, несущие в себе угрозу, – «никогда не сможет жениться… он навсегда отвергнут евреями… единственный выход – продать его в рабство… он никогда не очистится, но его дети могут быть спасены…» – мальчик отчетливо понял их подлинный смысл и, закрыв лицо руками, чтобы скрыть свой позор, захлебнулся рыданиями. Он искал утешения и сочувствия, но судьям было нечего ему предложить. Наконец Иоханан обнял его и тихо сказал:

– Идем. Мы должны возвращаться к работе.

Но Менахем не сдвинулся с места, и отцу пришлось его утащить.

Если бы Талмуд, который раввины обсуждали под сенью виноградных лоз в Тверии, содержал в себе лишь такие безжалостные законы, как в истории с Менахемом бен-Иохананом, ни Талмуд, ни иудаизм долго не просуществовали бы, но на самом деле Талмуд нес в себе свидетельства и радостей еврейского бытия. Требования к соблюдению законов были высказаны жестко и ясно, но они сопровождались такими дополнительными строчками, которые настолько смягчали документ, что в окончательном виде в нем мог присутствовать и смех, и пение, и надежда. Ведь Талмуд был и мирской литературой, там и сям наполненной песнями и поговорками, сказками и выдумками; и одна из причин, почему раввины из Кефар-Нахума, Бири и Цфата могли столь истово и старательно трудиться, крылась в том, что в их трудах было много юмора: в оживленных спорах то и дело сверкали искры веселых личных столкновений, и, кроме того, их не покидало чувство близости к Богу. Лишь дружная энергия этих встреч могла помочь совершить этот огромный объем работы, в результате которой Талмуд стал подлинным шедевром мысли. Его конечный объем было трудно осмыслить: сама Тора, на которой и строился Талмуд, была невелика; Мишна во много раз превосходила ее, а Гемара была куда длиннее Мишны; в свою очередь, комментарии Маймонида и все остальное оставляло далеко позади вместе взятые Гемару, Мишну и Тору. Если сама Тора состояла из пяти книг, то Талмуд из пятисот двадцати трех. Тора укладывалась в двести пятьдесят страниц, а полный Талмуд включал в себя двадцать два тома.

В основных комментариях к этому огромному труду имя ребе Ашера, Божьего человека, встречается одиннадцать раз – три в связи с юридическими решениями, а восемь – в веселых и фривольных отступлениях, которые говорили о повседневной жизни евреев Палестины: «Ребе Ашер ха-Гарци рассказал нам: Антигонус, хитрый продавец оливкового масла, пускал в ход три фокуса. Он позволял скапливаться осадку на дне своего мерного кувшина, так что туда входило масла меньше, чем полагалось. Наливая масло, он наклонял его. И, кроме того, он научился так заполнять кувшин, что в середине его получался пузырь воздуха. А когда он умер, Бог стал взвешивать судьбу Антигонуса по его же правилам. Осадок его грехов наполнил кувшин почти полностью. Его так наклонили, что почти вся вечность вылилась из него. И Бог запустил в него такой пузырь!»