Лицо его было напряжено, словно он хотел сказать ещё что-то, но сдерживал порыв.
— А мне кажется, что ты рассказываешь именно мне, потому что я унесу тайну с собой в могилу. И скоро.
— Мне нравится, что у тебя осталось чувство юмора, — улыбнулся Арден и другой рукой, не той, что держал прижатой к полу, потянулся к лицу лежавшего рядом Реда, но на полпути он передумал и коснулся его волос, несмело потрепав.
Ред подумал, что они, забившиеся в этот угол, являли собой, должно быть, странное зрелище; и тем более это было странно, если знать, чего они ждали. Реду почему-то не было больше страшно — по крайней мере, не так — то ли от того, что, привязанный к кровати, он уже пережил настоящий ужас, то ли от того, что рядом сейчас был Арден.
Им не оставалось ничего другого, как разговаривать. Ожидание в тишине было гнетущим и изматывающим, словно непосильная работа. Ред немного рассказал о себе, о детстве в грязном лондонском пригороде, о родителях и дяде, которого они регулярно навещали в Кенте, о школе, о курении тайком — до того самого момента, как об этом не узнал отец и не всыпал так, что Реду вплоть до поступления в колледж о папиросах даже и думать не хотелось. Потом он говорил о колледже, о радости от учёбы и угнетённом состоянии от вечного безденежья, о первой работе в университетском издательстве, о возвращении в Лондон и первых серьёзных статьях — вернее, о статьях, которые тогда казались ему серьёзными, но которые редакторы разворачивали. Он даже чуть было не начал рассказывать о работе в «Сити Ивнинг Пост», но вовремя остановился. Вместо этого он заговорил о детстве, о мрачных, серых и скудных послевоенных годах, и о том, что единственным, что скрашивало их, были книги. Он зачитывался книгами леди де Вер. Она сама казалась ему кем-то вроде феи. Ред никогда не задумывался о том, какой в действительности была её жизнь, и только когда в газетах написали о смерти её мужа, вдруг понял, что у неё должны, наверное, были быть семья и дети. Наверняка её дети были счастливейшими в мире.
Арден улыбнулся, когда услышал про это.
— Наверное, пока она была жива, так оно и было. Я иногда даже думал, что счастья слишком много, что я его не заслужил и когда-нибудь придёт расплата.
Ред невольно подумал о том, что если выберется отсюда и решит всё же написать свой роман, то должен будет сказать об этом: о том, как два мальчика, которые могли бы быть счастливейшими людьми в мире, оказались в созданном одним из них аду.
— Ты расплатился с Торрингтонами сполна, за каждую крошку хлеба, — сказал Ред.
— Сначала это не было так ужасно. Даже когда Колин начал придумывать наказания для меня. В школе тоже часто наказывали, туфлей или тростью. Потом, конечно, стало понятно, что это не как в школе… Самое страшное, что с этим не к кому было пойти. Все считали, что Колин — мой благодетель, а я — неблагодарная тварь, что он делает правильно, что наказывает меня, а потом… потом становилось всё хуже и хуже. Он забрал меня из школы…
— Но потом ведь отпустил в колледж?
— Я тогда уже вёл себя иначе. Покорно. Он думал, что и на расстоянии держит меня на таком же поводке. И я на самом деле… чувствовал этот поводок. Я был оторван от реальности или видел её не такой, какой она на деле была. Я каждый раз возвращался из Оксфорда в Каверли, к нему. Хотя больницы я боялся больше, чем просто разозлить Колина. Пока мне не исполнился двадцать один год, он всё ещё мог распоряжаться мной и решать за меня. Мог отправить в сумасшедший дом тоже. Идиотизм: в восемнадцать ты уже достаточно взрослый, чтобы тебя повесили за убийство, но недостаточно, чтобы получить наследство, чтобы самому решать, как жить дальше, куда ехать…
— Мне всё равно сложно представить, как можно было вернуться сюда, — покачал головой Ред. — Если бы меня выпустили хоть на час, я бы… я бы никогда больше…
— Он тогда уже обращался со мной иначе. По сравнению с тем, что было, это казалось мне нормальным. Колин не приказывал связывать меня или сечь, только в качестве наказания, не для его удовольствия. Он просто держал меня при себе, иногда говорил раздеться…
— А что с ним вдруг случилось?
— Его это больше не возбуждало. Или совсем немного. Он был парализован ниже пояса…
— То есть у него просто всё отнялось? Отнялось, и он от тебя отстал?
— Не сразу. Было несколько жутких месяцев до того. Он уже не мог ходить, не мог даже сидеть без опоры с боков, но эрекция наступала… Я каждый день просыпался с мыслью, что, может быть, сегодня у него там наконец всё откажет. Колин сидел в своём кресле, а я должен был опускаться ему на колени. Иногда он лежал в кровати... Но это всё равно было ненадолго, мы оба знали.
— Он даже потом тебя не отпустил. — Ред задрал голову, чтобы посмотреть Ардену в глаза, и повторил то, что говорил уже: — Он любил тебя.
— Нет. Он меня хотел.
— Но это связано!
— Ты издеваешься?! Я много кого хотел, вернее, не хотел, но во время секса всё равно испытывал удовольствие, но к этим людям — которые заставляли меня его испытывать! — я не чувствовал ничего, кроме ненависти и отвращения. Да, это ненормально, но так бывает. Колин тоже не был нормальным, можешь мне поверить.
— Он оставил тебе всё, что имел. И он разрешил тебе уехать…
— Да, разрешил, но он трясся от страха. В доме был один человек, Герберт Прайс. Не могу сказать, что он мне помогал, но он иногда пытался облегчить ситуацию. Ему иногда удавалось уговорить Колина отпустить меня… Или, когда Колину было плохо видно, он говорил, что я потерял сознание. Далеко он никогда бы не зашёл. Страшнейшее лицемерие. Он мне сочувствовал, говорил, что у него сердце кровью обливается, когда хозяин приказывает привести меня на третий этаж, но сам же и вёл. Я учился на третьем курсе, когда от него пришло письмо. Такое… забавное. Жаль, что я не сохранил его. Здравствуйте, дорогой мистер Филип, надеюсь вы здоровы и всё такое, — у Ардена даже голос поменялся, когда он начал рассказывать дальше, стал немного квакающим и скрипучим: — У нас всё хорошо, только вот сэр Колин уже несколько раз приглашал доктора Эшворта. Он боится, что, когда вам исполнится двадцать один, вы точно больше в Каверли не вернётесь, и хочет, чтобы вас признали душевнобольным. Помните, как он хотел уже раньше. Доктор Эшворт ему объяснял много раз, что ничего не получится, надо было так сделать, когда вам шестнадцать или семнадцать было, и вы были немного не в себе. Сейчас вас сумасшедшим не посчитают. Но сэр Колин упёрся, вы же его знаете, отправил кого-то разузнать, как вы в колледже живёте, какие друзья, и наверняка начнёт искать других врачей. Он собирается вас отправить в лечебницу ненадолго, а потом забрать домой под свою опеку.
— Это ему надо было в лечебницу ехать! — воскликнул разозлённый Ред, который понял теперь смысл того самого письма. — Он просто помешался.
— Он был болен. Я привык… не винить его.
