Автопортрет с яблоком. 1880–1884 (?)
В сентябре 1878 года стало еще труднее, приходилось ужиматься, а то и вовсе жить впроголодь. Письмо, написанное Ортанс ее отцом и адресованное «мадам Сезанн», было отправлено в Жа-де-Буффан и, как и положено, вскрыто. Имя Ортанс не упоминалось; Сезанн упорно все отрицал. К его удивлению, отец не то смягчился, не то потерял интерес к происходящему. «Nota Bene. В этом месяце папá выдал мне триста франков, – написал он Золя. – Это непостижимо. Мне кажется, что он ухаживает за нашей маленькой очаровательной служанкой в Эксе, пока мама и я в Эстаке. Этим все объясняется»{448}.
После всех размолвок установилось подобие мира. А точнее, продолжилась холодная война. В ноябре Сезанн попросил Золя ссудить ему еще сто франков для Ортанс, но, похоже, это была единичная просьба, обусловленная некой определенной надобностью, а не новой волной отцовского гнета{449}. Луи Огюст прежде всего был прагматиком; он мог не примириться с положением дел, но, очевидно, решил, что от дальнейших обвинений будет мало толку. При всем его грозном нраве и скаредности, когда доходило до дела, он показывал, что не лишен благородства. Если сын прикипел к этой дамочке, пусть даже она ему не пара, все-таки есть маленький Поль, а значит, в конце концов, старик им нужен. Le papa был гордым. Он не любил, когда садились ему на шею; но и от своих обязанностей не увиливал: уж он-то знал, каково зависеть от других.
С долей презрения относилась к Ортанс не только семья Сезанна. Среди его друзей, особенно друзей-литераторов, за ней закрепилось прозвище La Boule (то есть Шар – или Пышка). Как и Сезанн, Ортанс не имела счастья быть писаной красавицей. В зрелом возрасте она раздобрела, но в юности, судя по портретам, несомненно, была «вполне ничего»; и уж точно ее нельзя назвать толстой – тем более по тогдашним меркам. Возможно, она была круглолицей, но у прозвища есть более глубокая подоплека. Портреты об этом не говорят: Сезанн видел ее по-разному; больше того, явная несхожесть созданных им образов особенно интригует и вызывает вопросы. Сам Сезанн, судя по всему, прозвище не использовал, но наверняка знал о нем. В некоторых рисунках он как будто подчеркивает округлость ее головы, ассоциирует ее с круглыми предметами: с набалдашником на спинке кровати в «Швее», с некоторыми загадочными плодами; впрочем, с плодами рано или поздно ассоциировались все, кого он любил, и существует по крайней мере один автопортрет в духе старых мастеров – «Автопортрет с яблоком», в котором очевидно сходство между облысевшей головой и яблоком, нарисованным отдельно{450}. Характерное свойство работ Сезанна – сосредоточенность. «Чтобы совершенствоваться в исполнении, нет ничего лучше, чем природа, глаз воспитывается на ней, – писал он Эмилю Бернару. – Смотря и работая, он становится сосредоточеннее. Я хочу сказать, что в апельсине, яблоке, шаре, голове всегда есть самая выпуклая точка и, несмотря на сильнейшие воздействия тени, и света, и красочных ощущений, эта точка ближе всего к нашему глазу»{451}. Надо заметить, что и форма в портретах Ортанс изменчива; и это почти всегда скорее овал, чем круг, – она определенно «не круглая».
Учитывая эти детали, возникает соблазн обратиться к литературным источникам. В первую очередь вспоминается новелла «Пышка» («Boule de suif») Мопассана, впервые опубликованная в сборнике «Меданские вечера» («Les Soirées de Medan», 1880), объединившем произведения писателей из круга Золя. Boule de suif можно перевести как «кругляшок жира» или «кубик сала», но прозвище ни в коем случае не было банальным оскорблением. Описывая свою героиню, проститутку, Мопассан создает аппетитный, если не сказать – вожделенный образ, но он возникнет позже. Прозвище было в ходу уже в начале 1870 годов. Бодлер обыгрывает la boule в стихотворении «Плаванье» из сборника «Цветы зла», хотя прямой связи здесь нет. Зато стоит вспомнить Мюссе. В его «Балладе, обращенной к луне», пленявшей шестнадцатилетних рифмоплетов, была примечательная строфа:
Ты – просто шар летящий
Иль, может статься вдруг,
Блестящий
Надувшийся паук?
Малыша Поля называли Буль – Пончик, но это слово означает также ядро, прикованное к каторжнику, или обузу, хоть и имеет уменьшительно-ласкательный оттенок. Тем самым словно подчеркивалась деклассированность, акцентировалась идея бремени, тяжкой ноши. Каким бы ни было точное значение, прозвище Ортанс выражало отнюдь не соблазнительность или желанность: Ла Буль – это не Ла Гулю (Обжора), бывшая цветочница, ради которой многие художники начали наведываться в «Мулен Руж» вскоре после открытия кабаре в 1889 году. Единственным воздыхателем Ортанс Фике, насколько можно судить, был Поль Сезанн – да и тот особенной пылкостью не отличался.
Прозвище могло быть и шутливым, но точно не лестным. В 1891 году Поль Алексис продолжал сообщать Золя новости о Сезанне из Экса:
Он сердится на Буль, которая после года жизни в Париже заставила его 5 месяцев торчать в Швейцарии, обедать за табльдотом… Он нашел там общий язык только с одним пруссаком. После Швейцарии Буль, сопровождаемая своим сынком, отправилась в Париж. Однако, сократив ей денежное пособие, Поль привлек ее обратно в Экс… Вчера, в четверг, в семь часов вечера Поль покинул нас и пошел на вокзал встречать семью, из Парижа прибудет также мебель на 400 франков. Поль собирается поместить всех в снятом им помещении на улице Монне и туда будет посылать им деньги на жизнь…
А сам он не собирается расставаться с матерью и сестрой, он живет с ними в предместье Экса и чувствует себя там хорошо, лучше, чем с женой.
Если, как он надеется, Буль и малыш удержатся здесь, то он сможет время от времени ездить в Париж и жить там месяцев по шесть. «Да здравствует солнце и свобода!» – восклицает он.
Денежные заботы остались в прошлом – разве что приходилось распределять доходы. Для этого у Сезанна была своя система. «Он разделил свой доход на 12 месячных долей, каждая из них делится еще на 3 части: Буль! Маленькому Булю! Себе! Но Буль не очень-то деликатна и, кажется, всегда стремится захватить часть Поля. Теперь, поддерживаемый матерью и сестрой, он чувствует, что сможет ей противостоять»{452}.
Через несколько дней Золя получил еще одну весточку, на этот раз от их общего друга Нюма Коста:
Непонятно, как это у скупого и жесткого банкира могло родиться такое существо, как наш Сезанн. Я его недавно видел, он здоров, и с физической стороны у него все хорошо. Но он стал робким, наивным и моложе, чем когда-либо.
Он живет в Жа-де-Буффане со своей матерью, которая, между прочим, в ссоре с Буль, а та не в ладах с сестрами Сезанна, а те в свою очередь не ладят между собой. Таким образом, Поль живет сам по себе, а жена сама по себе. Удивительно трогательно, что этот добрый малый сохранил всю свою детскую наивность и, забывая все разочарования и все мучения борьбы, безропотно, но упорно продолжает стремиться к произведению, которое он никак не может создать.
В семье, несомненно, была богатая почва для конфликтов и без участия Ортанс. Через несколько лет Кост подвел черту следующим образом: «Женушка дает ему прикурить! Ему приходится ездить в Париж и возвращаться оттуда, повинуясь ее приказам. Чтобы хоть немного вздохнуть, он был вынужден продать кое-что из имущества и проговорился, что ему от этого остается примерно 100 франков в месяц. Он снял хижину возле карьеров [Бибемюс, в нескольких милях к востоку от Экса] и бóльшую часть времени проводит там»{453}.
