Середина восьмидесятых, «перестройка», как-то всех разом вдохновила на «коллективные действия» (так называлась и одна из арт-групп, созданная еще в 1976 году). На Колхозной мы с Аркадием, младшим сыном Владимира Высоцкого, стали собирать альманах под названием «Ноль Ноль» (по названию моей тогдашней, последней самиздатской книжки стихов), куда включили прозу Венедикта Ерофеева, Жени Попова, Вити Ерофеева, Володи Сорокина, стихи Башлачева, Еременко, Пригова, Парщикова, был там и арт-раздел, и театр, и кино – всё давно стало классикой. Но тогда Аркадий, предварительно заручившийся чьей-то поддержкой в ЦК ВЛКСМ (без «лита» и санкции сверху ничего издать еще было невозможно), так и не смог получить разрешения, альманах зарубили. Он «бился» долго, но напрасно: авторы и герои были забракованы все на корню. Героев, надо сказать, безошибочно угадывал Боря Юхананов (ныне главный режиссер театра Станиславского, а тогда – режиссер и продюсер андеграундного театра и кино). Например, он привел на Колхозную Ренату Литвинову. Ее никто тогда не знал, а Боря настаивал, чтоб ее короткий сценарий включили в альманах. Он почему-то всегда знал, за кем будущее, а кто растворится в «тусовке», когда другим это еще не было очевидно. Альманах мы составляли вместе. Он же привел в «гарем» Сашу Башлачева. Саша некоторое время жил тут, пел и отсюда отправился в Питер, где через короткое время вышел из окна.

Брюс, по легенде, занимался магией, мы этим тоже занимались. У меня была книга Папюса «Оккультизм» (в виде ксерокопии с дореволюционного издания), ее все брали почитать. Папюс, надо сказать, бывал в России с лекциями, консультировал царскую семью и в 1905 году устроил для Николая Второго и царицы спиритический сеанс, во время которого Николаю будто бы была предсказана гибель от рук революционеров. Папюс, как пишут историки, пообещал отсрочить ее своими магическими ритуалами до тех пор, пока будет жив сам – умер он ровно за год до революции, 25 октября 1916 года. Вот однажды и мы устроили спиритический сеанс. Как раз когда Башлачев уже был в Питере. Я задала вопрос: «Как там Саша?» (а затевался сеанс хоть из любопытства, но не вполне всерьез), и вдруг блюдце выдало ответ: «Гроб». Все затихли. И тут в открытую форточку – дело в феврале – влетела бабочка. Летняя, разноцветная, которой неоткуда взяться на лютом морозе.

Ватман с алфавитом порвали и выбросили в мусорное ведро, унесли на кухню блюдце, кто ушел, кто остался до открытия метро, но все были подавлены, и обычный иронический тон как рукой сняло. Наутро – звонок из Питера: Саша покончил с собой. Приехал Саша Градский, который иногда появлялся на Колхозной. Примчался Сережа Рыженко из группы «Последний шанс» – музыканты откликнулись, конечно, да и весь «гарем» собрался.

Это был, пожалуй, самый кошмарный день в жизни Колхозной. Не просто ужас, боль – казалось, произошло что-то, недоступное пониманию. С этим блюдцем, с этой бабочкой будто отверзлась бездна. И действительно, друзья и соратники стали погибать один за другим, многие – не дожив до тридцати. По разным причинам: Игорь Алейников (создатель параллельного кино и «Синефантома») разбился в самолете, актер Никита Михайловский внезапно заболел лейкемией и умер, Виктор Цой разбился на машине, и еще артисты и поэты, попавшие под машину или кончавшие с собой, – это стало казаться эпидемией. И все начали разъезжаться по разным странам, Колхозная башня опустела.

Рядом с домом, на Сретенке, был кинотеатр «Уран». В детстве я ходила туда смотреть фильмы с де Фюнесом и Аленом Делоном. Наверное, были и другие фильмы, но запомнились эти. Потом кинотеатр закрылся, и там стал создавать свой театр Анатолий Васильев. Здание переделывали долго, но жизнь туда проникла быстро. Из будущего театра на Колхозную и обратно ходили табунами – «всем колхозом». Боря Юхананов, ученик Васильева, устраивал там и тут показы фильмов, концерты, чтения. Когда я просыпалась, обнаруживала десяток спящих людей – на полу, на четырехметровой кухне, в коридоре, в «любовницкой» и еще одной комнате – всего их было три, на сорока трех квадратных метрах общей площади. Но тогда никто не знал про метры, и стоимости у них никакой не было. Я ж и говорю: коммунизм был, но ровно там, где был или назывался антикоммунизмом.

В постсоветские времена ко мне все время подходили незнакомые люди, заговаривая, как друзья, а я смотрела на них с удивлением. «Я же был у вас на Колхозной!» – говорили они. Там бывали тысячи людей, запомнить всех невозможно. В 2015 году умер E. L. Doctorow, автор «Рэгтайма». Однажды, в 1987-м, он пришел на Колхозную в составе делегации американских писателей, меня попросили почитать стихи, и один из этих писателей сказал: «В Америке вы были бы киноактрисой». Меня это тогда покоробило, поэты значили для меня гораздо больше, чем артисты. Теперь я понимаю, сколь нищенской им показалась наша жизнь, сколь маргинальной становилась поэзия во всем мире. Впрочем, был среди них один, мой будущий переводчик и друг, Джим Кейтс, которому та «Сухарева башня» и по сей день кажется волшебной. Но ее больше нет. Квартира есть, а башни, колхоза, гарема нет. За то, что было, надо благодарить маму, которой давно нет на свете, таинственный дух Якова Брюса и друзей, которые красили место, а не оно их.

Моя Москва – Сретенка, пожалуй.

Что теперь скажешь и что расскажешь? Теперь, когда прошло уж шестьдесят лет с того дня, что я тут ненароком родилась… Ненароком – потому что мама работала, гм-м-м-м, детским патанатомом. И защиту кандидатской своей прошла… со мною внутри. Да еще и работала в подвале. Словом, чуть после нового 1956-го я появилась, да и все тут. Мама была крупная, как античная статуя, и усилий для моего появления совсем немного потребовалось. По легенде, родилась я как бы независимо…. Мамина сестра, моя тетя, молодой медик, осталась дежурить, что ли, в Институте акушерства… Вбежала на мамины охи – а я уж тут как тут, очень скромного веса и состояния.

Ну, в общем, стали мы жить на Сретенке, в Печатниковом переулке, в бабушкиной квартире. Бабка была директором института педиатрии в предвоенные годы. За ней, директоршей, приезжала пролётка – как бы машина с водителем.

А в бабушкиной юности и мамином малолетстве жили-поживали все кто был – на Арбате, на Собачьей площадке. Мама пожизненно вспоминала. И фонтанчик с собаками. И коммуналку. Соседа, профессора-генетика Левита, с дочкой его Цилей… А потом Сретенка случилась. Дед уже с бабкой не жил, ушел от нее к младшей ее сестре… Уехал в Питер, там работал с Павловым, а в годы войны был начмедом, главврачом – всю блокаду. А мои, значит, бабка с мамой в Москве остались. Уехали в эвакуацию в Свердловск, мама уже была первокурсницей. А няня баба Груша осталась в Москве… Бабу Грушу моя бабушка в двадцатые годы привезла из Рязани, где была первокомиссаром по женским вопросам.

Стало быть, для меня основой основ, луковицей нашего тюльпанового дерева стала Сретенка. Переулки. Вот этот каталог – Колокольников, Пушкарев, Последний, Сретенские ворота – я до сих пор разбираюсь в топонимии и буксую… Ворота эти оставались загадкой для меня много лет, пока я додумалась, что это некие въезды… Что-то никто толком не объяснял.

Объяснять вообще как-то было не в моде. До многого доходили сами мои сверстники. И что такое «Страховой дом „Россия“», вот это красивейшее здание на Сретенском бульваре… И Тургеневская библиотека – отчего она есть, а вот уж ее и нету. И жизнь трамвая «А», Аннушки, всё время рассказывали о нем то-сё…

Маленькая церква – у Сретенских ворот моего детства – была музеем каким-то военно-морским, поди ж ты… А баба Груша бодро крестилась у ее дверей и куда-то умудрялась бегать на службу… тут же, на Сретенке. В семье-то нашей, глубоко нерелигиозной, хмыкали, не протестовали, и вербы пушистые стояли на столе в кухне когда положено, и яйца мы с бабой Грушей симпатично ритуально раскрашивали.

Кинотеатр «Хроника», стало быть, новости и документалка, – прямо рядом. Кинотеатр «Уран» от нас в парочке кварталов наших уютных, сретенских… Кинотеатр «Форум» рядом с Колхозной площадью. Про Колхозную иногда что-то приблизительное, про Сухареву башню рассказывали… Звучало таинственно, подробности не сообщались, да мои домочадцы и не знали их.