Помню, как в старших классах, отгородившись от спящей сестренки дверью шкафа, я писала по ночам сочинения, а из открытого окна слышались кремлевские куранты. Я вывешивалась за окно, держась коленками за подоконник, и смотрела на крышу дома – если бы мама увидела, она бы сразу умерла. Мне было интересно, какие там звезды… (из интервью) Мой дом Мой дом на Пушкинской сломали, Пустырь забором обнесли, В пятиугольной нашей зале Звезду небесную зажгли. Вдохну вечерний воздух влажный, Приму столичный, праздный вид, А в горле ком – пятиэтажный, Оштукатуренный, стоит. «Опять, опять дворами, вдоль помоек…» Опять, опять дворами, вдоль помоек, Обидою прерывисто дыша, Вдоль желтеньких бахрушинских построек Без спросу загуляется душа. Отброшена взыскательной любовью, Она утянет тело в те края, Где в детстве научили сквернословью, Где не смыкались школа и семья, Где с крыш зимой съезжали, застревая На желобе – и знали наперед, Что вывезет московская кривая, Бахрушинская лихость пронесет… И вывезла! до самых новостроек, И пронесла – над самой пустотой! Да фиг теперь найдешь среди помоек Хотя б клочок уверенности той. Трехпрудный переулок По скрипучей лестнице взберусь я — От материй летних здесь пестро: Маме шьет портниха тёть-Маруся Радостное платье «фигаро». Сарафан, а сверху распашонка: В этом платье с юбкой «солнце-клёш» Мама будет прямо как девчонка — Черненькая, глаз не оторвешь! Тёть-Маруся перхает «Казбеком» И обмылком чертит, как мелком. Я по книжным полкам, как по рекам, С удочкой сплавляюсь и сачком. Алый ситец, белые горошки, Час еще, наверно, просидим, Пол дощатый, блеклые дорожки И стоячий папиросный дым… Тёть-Маруся достает булавки, В окна лезет тополиный зной, Я уже кончаю повесть Кафки В комнатке прохладной, проходной. Я уже, как муха в паутине, Бьюсь и оторваться не могу — И меня в трёхпрудной этой тине Мама ждет на дальнем берегу. Сонный морок, снятое заклятье, Смуглых рук июньская пыльца… Горький дух из радостного платья Выветрится. Но не до конца. Песенка июньская Вновь тополям размножаться пора, Мечется пух по Садовой с утра: Пух под ногами, Пух наверху, И у троллейбуса Морда в пуху. Пух залетает В кафе и в кино, Липнет к надкушенному Эскимо, К юбкам взметнувшимся Пристает И до любых этажей достает. Что же ты медлишь? Ну-ка, смелей! Течка и случка У тополей, Город охвачен Свальным грехом, Вечер оплачен Последним стихом, Спичку горящую под ноги брось: Вдоль тротуара — Глянь, занялось! «Под фонарем на сахарном снегу …»
Под фонарем на сахарном снегу, У вечности глазастой под вопросом, Я вензель свой рисую как могу Мальчишеским ботинком тупоносым. И связанные крепко за шнурки, Подрагивая в отгремевших маршах, Звенят в руке забытые коньки О леденцовой глади Патриарших. Там сок томатный, гривенник стакан, От крупной соли он еще багровей, Там детство терпеливо к синякам, А юность исцелована до крови, — И всё развеется, как снежный прах, Всё в Лету утечет с весной слезливой! И лишь уменье бегать на коньках, Дурацкая привычка быть счастливой, И светлый лед, и медная труба — Слышна, хоть с головой в сугроб заройся! — И, обнимая, шепчет мне Судьба: «Закрой глаза и ничего не бойся». Во дворе библиотеки Во дворе библиотеки слышен звонкий Петр и Павел. Кто-то здесь у бюста Гёте кулича ломоть оставил. Вот и Диккенс чуть надбитый, Ганди с бронзовым лицом: тот с чекушкой недопитой, этот с крашеным яйцом. Докуривши сигарету, я в карманах шарю тоже: нá тебе, Аттила Йожеф, шоколадную конфету — ты мечтал о ней когда-то… До свидания, ребята, вечер светел, жизнь легка, в небе кто-то, в меру датый, крутит пальцем у виска. «Встать пораньше, счастья захотеть …» …Встать пораньше, счастья захотеть, В Тушино рвануть на барахолку, Лифчик с кружевами повертеть И примерить прямо на футболку, Поглазеть на пестрые шатры, Заглянуть в кибитки грузовые — И себе, по случаю жары, Шляпу прикупить на трудовые. Чтобы красный цвет и желтый цвет В синеве печатались контрастно, Чтоб торговцы, окликая вслед, «Женщина!» – выкрикивали страстно, Чтоб растаял день на языке И закапал голые колени, Чтобы смять обертку в кулаке И в метро сойти – без сожалений. |
