– Ляг и почувствуй воду! Вода сама тебя держит. Люди тонут, потому что не знают, что умеют плавать.

Но я не верил ему. И тогда он бросил меня в бассейн для взрослых на глубину четыре с половиной метра, где плавали глухонемые.

– Плыви! Все люди умеют плавать!

Вопреки ожиданиям я не поплыл, а стал захлебываться и тонуть. Тренер пихал мне шест и на меня орал, глухонемые отчаянно жестикулировали, а я никак не мог за шест ухватиться и шел ко дну. Тренеру ничего не оставалось, как прямо в одежде за мной нырнуть, а потом делать искусственное дыхание, и после этого родители от меня отстали, однако острое ощущение воды как угрозы во мне поселилось, мешаясь с нежностью и сочувствием. Я понял, чего я не хочу, не могу вынести – насилия над водой и над человеком, который в ней оказался. Позднее я написал об этом небольшой и очень странный для самого себя рассказ «Все люди умеют плавать», использовав единственную привилегию пишущего человека – обращать свои неудачи в слово.

Автозаводская была причиной и местом многих моих будущих увлечений. От того ли, что она была очень тесной, угрюмой, или это было свойство моей натуры, пробужденное бабушкиными рассказами, но с самых малых лет мне всегда хотелось вырваться оттуда и узнать, что находится за пределами видимой местности. Мое первое путешествие было вглубь земли, в ту самую таинственную бетонную будку, что стояла напротив наших окон и в раннем детстве пугала тем, что именно в ней, по рассказам больших девочек, обитала красная перчатка, которая должна была задушить сначала моих родителей, потом бабушку и сестру, а затем и меня самого. Жутче всего было именно от последнего места в этой очереди, и ночами я не спал и слушал, как красная перчатка придет.

Когда я стал чуть старше, то, преодолев страх, спустился по шаткой лестнице в темноту будки и, пройдя по горизонтальному подземному коридору, очутился перед закрытой дверью. Толкнул ее и попал в просторную комнату. Фонарик выхватил картинки на стенах – людей в противогазах, грибы ядерных взрывов, носилки – это было бомбоубежище, построенное во времена Карибского кризиса. Я выскочил наружу, испытав приступ клаустрофобии – наследственной болезни жителей нашей спертой местности, и отныне всячески, под любыми предлогами старался ее покинуть. Говорил бабушке, что иду гулять, а сам садился на автобус или троллейбус, останавливавшийся возле дома, и долго ехал до конечной остановки. Названия были написаны крупными буквами рядом с номерами автобусов и звучали загадочно и влекуще: улица Нижние Поля, улица Верхние Котлы, Рыбокомбинат № 40, Больница № 17, Нагатинская пойма, Карачарово. Так я ребенком изучал большую таинственную Москву, потом точно так же стал осваивать метро, и Автозаводская, постепенно, наяву превращалась не только в место жительства, но в точку начала пути и возвращения, и все, что находилось извне, казалось интересным, волнующим.

Нечто подобное происходило и с моей старшей сестрой. Она готовилась поступать на географический факультет, и на стене в нашей комнате висели две большие карты: СССР и карта мира. Сестра заучивала названия, которые должна была сдавать на экзаменах, а я глядел на карту своей Родины, испытывая невероятную гордость оттого, что живу в самой большой, счастливой и свободной стране мира, и мне хотелось объездить ею всю, все увидеть, запомнить, побывать на Карпатах и на Курилах, на Ямале и на Памире, а потом путешествовать дальше по всему миру, пока еще частично враждебному ей, но должному однажды признать ее превосходство. И странным образом мне хотелось присоединить к СССР еще какую-нибудь территорию. Велика была моя страна, но ей не помешало бы стать больше. Особенно нравился мне похожий на тигра Скандинавский полуостров, а еще почему-то Иран. Это было как бы продолжением игры в ножики, которой мы были в автозаводском детстве увлечены – чертили большой круг, делили его на равные сектора, а потом нападали друг на друга, отрезая у соседей куски земли, заключали договоры, а потом их нарушали, и никто за пределами игры не обижался – такими были ее правила.

На Автозаводской была география, но не было истории. То есть не так конечно, история была, и какая – советская, индустриальная, гордая, парадная, но здесь не было истории прежней, и все следы существовавшей на этой земле реликтовой Тюфелевой рощи, принадлежавшей царскому дворцу, урочище в излучине реки, богатые дачи, охотничьи угодья, пруд, в котором утопилась карамзинская бедная Лиза и московские дамы рвали ландыши, оплакивали, а иные и повторяли ее судьбу – всё это было уничтожено новым временем. Даже не советским, а предсоветским, предреволюционным, органично перетекшим в советскую индустриализацию. Ничего древнего, старомосковского, купеческого, дворянского, бабушкиного и дедушкиного тут не было, за исключением разве что Симонова монастыря, но от старинной обители остались только могучие стены, которые терялись в окружении заводов, сталинских домов и домов более поздней постройки, труб, высоких бетонных заборов, мостов, а всё остальное, включая могильные надгробья, было разрушено и частично пошло на постройку нового. То, что на территории завода «Динамо» стояла церковь, в которой были погребены русские воины Пересвет и Ослябя, сражавшиеся с ордынцами на Куликовом поле, то, что в Симоновом монастыре подвизался Кирилл Белозерский, – всё это я узнавал много позже, как позже открывал для себя древнюю Москву, но она не была для меня родной в буквальном смысле этого слова. Родной была фабричная слобода, безбожная, по-своему жестокая, со своей шпаной, своим блатняком, дерущимися улицами и дворами.

Среди этого пролетарского царства находилась выстроенная из красного кирпича пятиэтажная английская спецшкола № 15, где учились дети местной интеллигенции, за что справедливо получали время от времени по физиономии от гегемонов из школы по соседству, поджидавших нас за гаражами с нехитрым предложением:

– Пацан, дай десять копеек.

Некоторые пацаны давали запрашиваемую сумму, некоторые нет, но взрослым никогда не жаловались – ни родителям, ни учителям. Мне давать деньги казалось унизительным, и я уходил в несознанку:

– Нету.

– А найду, звездюлей дам? – деловито спрашивали соседи, однако обыскивать не обыскивали – отпускали с миром.

А вот что было по-настоящему родным и любимым, так это река. Москва-река. Или лучше в одно слово – «Москвáрека» с единственным ударением на среднюю букву «а», которая не должна склоняться: Москвареки, Москвареке, Москвареку, Москварекой, о Москвареке. Моя Москварека начиналась возле стадиона «Торпедо» и дальше уходила ниже в сторону Автозаводского моста и завода имени Лихачева. То, что было выше, – Новоспасский мост и еще выше Таганка, Котельники, Кремль – лежало за пределами Автозаводской, там река была нарядная, с красивыми набережными, там гуляла хорошая публика, ходили прогулочные пароходики, а моя Москва-река была работящая, пролетарская. Пройти вдоль нее везде было невозможно, заводские территории вплотную примыкали к воде, но в некоторых местах набережной не было, и можно было ходить вдоль берега. Река была единственным живым местом на Автозаводской, частью неуничтоженной, невырубленной природы. У нее был ледостав и ледоход, не очень заметный в черте города, но был. Там ловили рыбу, купались, там можно было собирать камушки и бросать в воду лежавшие на берегу дощечки, представлять, как они уплывают вниз. Изгибаясь, река уходила в сторону Южного порта и Коломенского парка. Иногда я ходил по долгому правому берегу, и река текла рядом со мною примерно с той же скоростью, с какой шел я, и благодаря ее течению я ощущал, что в нагромождении заводов, домов, труб, железных и автомобильных дорог есть живое, пробивающееся сквозь теснину камня и асфальта и чудом уцелевшее, незаточенное. Отец позднее рассказывал, что мой прадед, отец его мамы, был до революции капитаном речного пароходика на Оке. Про этого человека не сохранилось никаких сведений, но можно предположить, что если был капитаном на Оке, то мог и в Москва-реку заходить, и поэтому что-то шевелилось во мне, когда я видел эту воду.