Автозаводская для меня неотличима от того времени, и я никогда не мог представить ее в ином обличии. Она стояла как советская скала, и ничто не могло ее порушить. Ни малейшей черточки, ни тени намека не было на то, что однажды не станет того, чему учили нас в школе на уроках истории и обществоведения. Степень советскости, пролетарскости, концентрация этого духа здесь зашкаливали, как наличие ядовитых примесей в воздухе, и мне трудно представить, чтобы жители Автозаводской ходили в конце восьмидесятых на перестроечные митинги в Лужники, шли защищать Белый дом в августе 1991-го или голосовали за Ельцина. Скорее я готов представить их у этого же Белого дома в октябре 93-го. Собственно, мой старший дядюшка там и был. Пролетарская Вандея, которой не хватило сил себя защитить, и она потерпела поражение, – вот что такое Автозаводская.

В молодости я ей легко изменил: с радостью и восторгом расстался с советской химерой, мне казалось это возвращением, как нынче говорят, к корням, к истокам, и в каком-то смысле так всё и было. Это было то время, когда я поступил в университет, когда у нас образовался свой русский кружок и был среди нас человек, открывавший нам настоящую Москву, которую я люблю и поныне, хоть и во многом той Москвы уже нет. Тогда я легко Автозаводскую позабыл, я в каком-то смысле отрекся от нее, выбросил за ненадобностью, я ходил на перестроечные митинги и орал «Долой КПСС!», был у Белого дома в 1991-м и ни секунды об этом не жалел и не жалею сейчас, но годы спустя, трезво оценивая и себя, и свое время, понимаю, что от этого автозаводского, советского не избавишься, и его не надо стыдиться и пытаться в себе изжить. Я воспитан этим воздухом, рычанием ТЭЦ, школьными звонками, там было мало простора, мало воли, тесное, скученное, шумное, грязное место, не виноватое в том, что его таким сделали и вместо прекрасной Тюфелевой рощи, которую вырубили, как чеховский вишневый сад, но не под дачи, а под автомобильный завод АМО, впоследствии названный заводом имени Сталина, возникла эта малопригодная для человеческого проживания местность. И глупо искать виноватого, моя тихая родина задолго до моего рождения стала жертвой нового времени, но если бы все кончилось только этим…

Я много лет ее не видел. Что-то мешало мне туда поехать, а мои обыкновенные пути проходили мимо, и ничто не приводило на Автозаводскую.

Москва – странный город, в каких-то местах бываешь тысячи раз и знаешь всё, где-то не бывал никогда и вряд ли будешь, но Автозаводская так и оставалась в стороне. Когда я ехал на метро в Домодедово, чтобы улететь куда-нибудь еще по карте Родины, и проезжал мимо Автозаводской, сердце мое вздрагивало, но мысли о предстоящем полете были сильнее.

Я оказался там спустя некоторое время по очень странному поводу: получить справку о несудимости на углу Автозаводской и Велозаводской улиц. Справку мне выдали, а дальше я побрел по скверу. Банки, магазины, обмен валюты, салоны связи, реклама – всё как везде в Москве, но на Автозаводской этого не должно было быть. Оно казалось здесь наносным, чужеродным, нелепым, и я внутренне всему этому сопротивлялся и чувствовал себя обманутым. Не надо было сюда возвращаться. Не надо.

Моего дома с бетонной будкой во дворе не было – через него проходило Третье кольцо. Тюфелевские бани стали фитнес-клубом. На пустыре, где мы играли с пацанами в американку, в фешенебельном автосалоне продавали машины «субару». На месте завода имени Лихачева устроили киностудию – страшная насмешка времени: уничтожить существовавшую веками рощу, чтобы выстроить на ее месте завод, на смену которому придет студия, на которой будут снимать сериалы. Вот что случилось с моей родиной…

А вот пивнушки остались, и какие славные! Их, кажется, даже стало больше. Я зашел в одну, потом в другую. Чем больше я пил, тем милее всё становилось вокруг, я чувствовал, как исчезает время, и добрел до своей родной школы в состоянии, близком к тому, в каком однажды пришел на школьный вечер, и только милосердие учителей спасло меня от разгрома. Как всё это было печально и прекрасно! Я вдруг почувствовал себя так, как если бы вернулся в город, из которого уехал много лет назад и каким-то чудом там оказался; я шел по улицам и узнавал и не узнавал родные места, и мне хотелось немедленно кому-то позвонить, с кем-то встретиться, мне грезилось, что вот сейчас я столкнусь нос к носу с людьми из прошлого, но не было никого.

И все равно мое глупое сердце переполнялось нежностью и благодарностью к этим улочкам, они все-таки несильно изменились, гораздо меньше, чем я, и река текла точно та же, всё наврал Гераклит. Он не знал, что когда я спрашивал на экзамене студентку, в каком веке происходит действие «Лавра» Евгения Водолазкина и девочка не знала в каком, хотя до этого говорила мне, как ей нравится этот роман и как она плакала над ним, и тогда я позвонил прямо на экзамене Водолазкину и спросил: «Женя, что ставить девочке, которой нравится твой роман, но которая не знает, в каком веке происходит действие?» – и Водолазкин ответил: «Она права! Времени нет! Ставь пять!»

Я дошел до реки и почувствовал, что они правы все, времени не было, и не потому, что я был навеселе, а точнее, нагрустне, а потому, что река текла точно так же, как текла в мое детство, та же вода, и ей было все равно, что происходило на ее берегах. Постепенно сделалось совсем темно, хмель улетучивался, я оглянулся вокруг – никого не было в этот поздний час, разделся, вошел в воду и немного поплавал. Тот парень в бассейне говорил правду: все люди умеют плавать, только не все об этом знают.

Главное в справке отсутствует: на территории «современного микрорайона» находится Ближняя дача, куда Сталин переселился после убийства Аллилуевой и где умер в полном беспросветном одиночестве, самого себя загнав в «котел» и попав в окружение смерти. Истеричный выкрик Берии: «Хрусталев, машину!» – прозвучал как раз в Матвеевке; роковое кольцо разомкнулось, ворота Ближней дачи отворились, машина понеслась из Подмосковья в Кремль, и началась другая русская история XX столетия. С той же вечной ласковой гнильцой, но уже без кровавых потоков.

Мы переехали в Матвеевку, когда мне было пять. То есть в 67-м. До этого жили в Сокольниках, тоже на вполне заслуженной окраине; там толпились деревянные бараки, летом пахло перепревшим черноземом, а почти все остальное время года – едким дымом. Все топили печки. Чем придется. Щепой, картоном, фанерой, отслужившими фонарными столбами, даже черными шпалами – вонючими, пропитанными варом. В выходные мама клала на кóзлы кривое бревно и долго-долго водила пилой, брала полено, как младенца в одеяле, прижимала руками к груди и тащила к сараю – колоть. Но протопить квартиру все равно не удавалось. Одно из самых мерзких ощущений детства – обледеневший ободок горшка. Зато по пути в детский сад мы всякий раз встречали лошадь, которая тащила тележку молочника; лошадь кивала мне, я отвечал ей вежливо, как нас учили: «Здравствуйте». А вдоль Оленьих переулков проходил трамвай, сверкая искрами и звякая на поворотах.

Матвеевка – совсем другое дело. Никаких вам лошадей, трамваев, бараков и запахов топки; типовые блочные дома, типовой детский сад, квадратно-гнездовая школа, обсаженная вишнево-яблоневым садом. В квартире собраны в гармошку батареи, на кухне сияет плита, а полы покрыты паркетом! Мелким, в елочку. Правда, в подвале под нами всегда подтекала вода и в неизбывной сырости плодились блохи; никогда мне не забыть котенка, заживо заеденного ими: он чесался, чесался, вдруг вытянулся и остекленел, а в шерсти продолжала копошиться черная орда… И все равно: тепло, горячая вода из кранов и огромная эмалированная ванна. Настоящая столица! Современный город!