Потом, когда детство плавно преобразовалось в так называемое отрочество, стал все реже бывать в Тушино, все больше общаться с одноклассниками, проводить выходные и каникулы в центре, там стало более интересно, а тушинские забавы поблекли и утратили былую привлекательность. Но все же многое запомнилось и, пожалуй, уже не забудется.

Туристская улица, дом десять. Бульвар Яна Райниса, дом шесть, корпус три. Улица Героев Панфиловцев, изгибающаяся, как дуга. По ней ездит трамвай № 6. Исчезнувшая ныне деревня Петрово, деревенская асфальтовая улица, густо засранная крупным и мелким скотом, усыпанная упавшим с телег сеном. 96-й автобус, с надсадным тягучим воем медленно едущий по Туристской улице. Станция Тушино и грузовые поезда, сотрясающие земную твердь. Зелено-убогая Вишневая улица. Железнодорожный переезд на Сходненской улице. Страшный железный заводской корпус у Западного моста. Говорят, там делали авиационные двигатели или еще что-то такое. Проезд Донелайтиса, тянущийся вдоль огромного оврага, образованного речкой Сходней. Тихая и смирная Аэродромная улица, где раньше была какая-то радиолокационная вроде бы станция, а потом остались просто небольшие домики.

Дома, домики. Серые, серовато-белые. Панельные. Тихие и унылые, родные.

Дворы, и качели, и маленькая асфальтовая площадка, где можно было играть в «два касания».

Можно было бы, конечно, написать о взаимоотношениях, о «ребятах», но это совершенно не нужно, какая сейчас разница, кто с кем дружил и кто с кем дрался, это было так давно, что можно сказать, что и не было вовсе, это все ушло навсегда и совершенно неинтересно; возможно, кто-то из участников событий умер, кто-то уехал жить в другое место, кто-то спился или сел в тюрьму, кто-то ведет тихую обычную жизнь в том же Тушино, это все неважно и несущественно, а вот дома, заборы, гаражи и сараи стоят на своих местах, именно они важны и интересны, это единственная реальность, оставшаяся от того времени, и это единственное, что достойно описания, пусть даже такого короткого и фрагментарного, а ведь, с другой стороны, разве можно написать что-то серьезное и фундаментальное про эти низенькие серые бетонные дома, покосившиеся заборы, кафе «Пилот», скромные типовые здания школ, детских садов и поликлиник, про дворы, и качели, и маленькие площадки, поросшие редкой, с проплешинами, травой.

Свет фар проезжающей под окном первого этажа машины, бурый снег, сухая земля, дым заводских труб, низкое небо, бетонные заборы, рюмочные, пивнушки, запах хлорки, пара, какой-то особой сырости, проходные дворы, мощные сталинские дома по обе стороны чахлого сквера, редкое солнце, райком партии с красным флагом, доска почета, памятник павшим, маленькие троллейбусы с отрывными билетиками за четыре копейки, мороженое-рожок в киоске около метро и недосягаемая мечта о перочинном ножике в табачном ларьке – Автозаводская, улица моего детства, место первых тринадцати лет жизни. До Кремля отсюда по прямой – километров десять, а то и меньше, на метро – три остановки, а кажется – другой город, другой мир, не Москва, не столица, а индустриальный анклав, рабочий поселок, промзона.

От Автозаводской расходятся в разные стороны улицы поменьше, переулки, проулки, мосты, проезды, путепроводы – Велозаводская, Мастеркова, Ленинская слобода, Кожуховская…. Район не зря называется Пролетарским – там много заводов: «Динамо», «АЗЛК», «ЗИЛ», «Шинный», «Шарикоподшипниковый» – долгое и странное слово, смысл которого я никогда не мог в детстве понять. Наш дом находился возле ЗИЛа, рядом проходила окружная железная дорога, время от времени гудела по ночам и выбрасывала клубы горячего пара огромная ТЭЦ, питавшая весь район, и тогда папа куда-то звонил, ругался и требовал, чтобы ТЭЦ замолчала. Она и в самом деле затихала, то ли испугавшись папы, то ли по собственным нуждам, а я лежал в кровати, боялся темноты и думал о папином всесилии. Шум мне не мешал, я его не замечал, как не замечал отравленного воздуха, архитектурного несообразия, неудобства, а просто жил и не понимал, чем мой район хуже других, да и был ли он хуже? Но почему-то никто не стремился в нем жить, скорее, уехать оттуда, и когда позднее мама пыталась поменять квартиру, обменщики, услышав слово «Автозаводская», теряли интерес.

Моя семья поселилась здесь за десять лет до войны. Дедушка по материнской линии, красавец, женолюб, потомственный адвокат, представитель старинного дворянского рода, занесенного в родословные книги и упоминаемого в энциклопедии Брокгауза и Эфрона, из-за своего происхождения с большим трудом поступивший в начале двадцатых годов в университет, сумел получить работу юрисконсульта на заводе «Динамо», а заодно и комнату в коммунальной квартире на Автозаводской улице. Это случилось в тот не очень долгий период жизни, когда моя бабушка, внучка богатейшего тверского купца Коняева, была ему женой и родила троих детей: двух сыновей – моих дядьев – и дочку – мою маму. Вскоре дедушка ушел к другой женщине, а комната осталась, и бабушка там жила с тремя детьми. Дед ее навещал, но приходя в гости, в самые лихие советские времена, в самом рабочем районе Москвы, не забывал напоминать брошенной жене, из какого рода она, а из какого – он. Впрочем, детей благоразумно воспитывали на советский манер, и они выучились, сделали хорошую карьеру, вступили в партию, не догадываясь о том, кем были их предки и каким состоянием владели до революции, что потеряли и как чудом уцелели их недружные родители – это открылось в сравнительно поздние времена.

Когда дети выросли и сами женились, на двадцати метрах жили три семьи: два моих дядюшки с женами и мама с отцом. По семейной легенде, одна из супружеских пар спала на балконе в палатке, другая на полу, третья на диване, а детей укладывали в чемоданы. Потом разъехались, но часто встречались, садились за щедрый бабушкин стол с домашними наливками и закусками, хмелели, пускались в воспоминания, и я рос среди этих рассказов, преданий, историй про деда и его жен, про соседей, ближнюю и дальнюю родню, про войну, про Алтай, куда бабушка ездила с детьми в эвакуацию, а потом не могла вернуться в комнату, занятую другими жильцами, но поселилась в коридоре и по суду добилась, чтобы ей вернули законную жилплощадь, – адвокатом выступал бывший супруг, вложивший в свою речь всё наследственное мастерство. Бабушка вспоминала всякий раз новые подробности, и, наверное, тогда я впервые ощутил потребность их записать, а Автозаводская стала основной сценой этих магических рассказов, и в пролетарских декорациях я учился навыкам человеческой жизни и нащупывал будущую судьбу.

Мое рождение разрубило гордиев узел фамильной тесноты: благодаря щедрым социалистическим законам родители получили в одном из соседних домов двухкомнатную квартиру на первом этаже. Она казалась такой огромной, что бабушка носила меня на руках и показывала нашу отдельную кухню, первую в ее взрослой жизни, ванную, коридор, свою комнату, комнату родителей и подносила меня к окошку: из него был виден переулок, двор и странное сооружение, похожее на будку, – это путешествие по квартире есть первое воспоминание моей жизни, и оно так отчетливо, как будто случилось сегодня утром, а вот который час в таком случае у меня теперь – не знаю. Но воспоминания об Автозаводской и ушедших людях настраивают на философский лад…

Наискосок от нашего четырехэтажного дома находился крытый бассейн и похожие на средневековый готический замок знаменитые Тюфелевские бани, дивный памятник советского конструктивизма. В бани ходили всем районом, покуда в жилые дома не провели горячую воду, и мама рассказывала, что после войны там давали огромную ценность – кусочек мыла, которым надо было и помыться, и постирать, и домой унести обмылок. А бассейн был первый в советской Москве, и по этой причине попасть в него было невозможно. Однако у маминой одноклассницы там работала уборщицей ее мама, и девочек иногда пускали поплавать ночью. Так мама научилась в бассейне плавать и впоследствии хотела, чтобы я тоже научился, но ничего из ее затеи не вышло. Когда молодой нетерпеливый тренер увидел, что один из мальчишек не отрывает ноги от дна, а, согнувшись, идет пешком по лягушатнику, он рассвирепел: