Откуда же берется эта подлинная радость жизни — неиссякаемая, беспредельная, неизмеримая, совершенно безусловная? Где лежит та высшая, предельная целостность опыта, которая заключает в себе все, даже невозможное и неприемлемое? Предельно полон тот, кто сумел вобрать в себя все иное и недостижимое и, следовательно, «опустошить» себя, и притом в двух смыслах: только тот, кто пуст, умеет все вместить в себя, и надо стать пустым, умалить себя до самого конца, чтобы сойтись с несходным, найти согласие с несогласующимся. Поэтому истинная радость проистекает в конечном счете из самого способа отношения Пустоты к вещам, отношения не тождества и не различия, но «чудесного совпадения» крайности, недвойственности тела и тени, не-связи слова и молчания. В мире этого хаотического всеединства реальность исчезает, чтобы претвориться в «другом». Реальность Великого Пути удостоверяется ее отсутствием.

В пространстве всеобщего взаимозамещения, неисчерпаемой игры бытия человек обретает себя как раз там, где кончаются все его зримые и мыслимые образы; он находит мужество вместить в себя мир после того, как потеряет все основания, все резоны своего существования. Чтобы довериться непостижимому, найти опору в темной бездне пустоты, нужно уметь смотреть на вещи под знаком иронии. Да, жизнь оправдывается иронией. Это значит — оправдывается тайно и путями неисповедимыми. И ирония, этот сокровенный сосуд душевной радости, оказывается высшей санкцией человеческого творчества, превосходящей даже богов, ведь она предполагает принятие абсолютно всех возможностей, хранимых жизнью. Не исключая, разумеется, и неизбежной ограниченности всякого бытия. Ибо полнота бытия всегда и во всем ограничивает индивидуальное существование. Вот почему в творчестве, разверзающем перед человеком эту необозримую полноту опыта, в конце концов не человек «сочиняет» что-то, но самое творческое вдохновение подчиняет себе человека. Писатель XVII века Ли Юй говорил об этом так: «Куда мысль устремляется, туда и кисть спешит», — такое еще подвластно пишущему человеку. А если «куда кисть устремляется, туда и мысль спешит», с этим уже не совладать. Когда начинаешь писать, кисть сама летит куда-то, слова неудержимо изливаются на бумагу, и ты совсем не думаешь о том, что можешь натолкнуться на преграду…

Ли Юй был готов признать, что кистью вдохновенного писателя водят сами боги. Но в душе его не было благоговейного трепета. В миге творческого наития он чувствовал себя по меньшей мере равным богам и потому мог с чистой совестью и восхвалять себя, и иронизировать над собой, размышляя над тем, отчего столь могучие духовные силы вручены столь слабому существу.

Впрочем, тот же мотив «божественной иронии» ярко выразился в традиционной фигуре «низвергнутого на землю небожителя» (ди сянь) — бессмертного святого, который по собственной воле предпочел жить земными радостями и воочию являет собой присутствие вечно живого в гуще повседневного и будничного. Чтобы стать великим, нужно себя умалить. Чтобы стяжать жизнь вечную, надо принять смерть — самый великий и устойчивый предел нашей жизни. Истинно радуется тот, кто сознает пределы своей радости. Воистину примирится с жизнью и с собой тот, кто примет свою смерть.

Стать равным богам — не значит занять место на Олимпе. Истинное величие человека состоит в том, чтобы, даже став бессмертным, найти свою смерть. И сделать это с легкой, ироничной улыбкой на устах. Как нашел свою смерть чаньский монах, который, почувствовав ее приближение, созвал своих товарищей по монастырю и спросил их: «Бывали ли в нашем монастыре случаи, когда монахи умирали сидя?» — «Такое бывало», — отвечали ему монахи. — «Ну а были у нас монахи, умершие стоя?» — «Были и такие», — ответили ему. — «Ну а умирал ли кто-нибудь, стоя на голове?» Никто из монахов не смог припомнить такого случая, тогда умирающий встал на голову и… испустил дух.

Еще Чжуан-цзы учил, что высшая радость открывается в некоем неисповедимом посмертном видении. А первые буддисты учили, что достигший совершенства в духовной медитации в самой смерти обретает блаженство.

Самая чистая радость: сотворить этот мир и подарить его людям, самому оставшись незамеченным. И только радость конца дает возможность и способность узнать, что каждое мимолетное впечатление может быть поводом для радости. Поистине, есть глубокая правда в старинной чаньской сентенции: «Чтобы жизнь сохранить, нужно жизнь уничтожить…» Имеющий уши да услышит.

● В жизни есть пять истинных радостей, о которых следует знать.

● Когда глаза видят прелестнейшую в миру красу, уши слышат самые дивные в мире звуки, тело вкушает покойнейшее в мире отдохновение, уста изрекают мудрейшие в мире речи — вот первая радость!

● Когда перед залом расставлены старинные сосуды, а позади зала играет музыка и двор полон гостей, мужчины и женщины весело переговариваются, ароматный дым свечей поднимается к небесам, узорчатые ковры расстелены на земле, лунный свет играет на занавесках и тени от цветов колышутся на одеждах — вот вторая радость!

● Когда в комоде лежат тысячи свитков драгоценных книг, а рядом с домом есть харчевня, где собирается дюжина верных друзей, и среди них есть муж великого таланта, пишущий, как древние, просто и величественно, — вот третья радость!

● Купить за тысячу золотых лодку, посадить в нее музыкантов, певичек и любителей путешествий, сделать эту лодку плавучим домом и скитаться на ней беззаботно, не замечая надвигающейся старости, — вот четвертая радость! Правда, при такой жизни за несколько лет спустишь все семейные богатства. Вот тогда заживешь, как зверь лесной, утром не будешь знать, что станется с тобой вечером, скарб домашний отдашь певичкам, еду раздашь сирым и старым, сам же поселишься где-нибудь у родичей, не зная ни забот, ни стыда, — вот пятая радость!

● С тех пор как я покинул службу и ушел от мира, я часто «сижу в покое», предоставленный сам себе. И я подумал, что мне следовало бы обзавестись хорошим ложем, на котором я мог бы сидеть, скрестив ноги, как буддийский монах, а больше мне ничего не надо. Однажды в доме друга я увидел хорошее, прочное ложе, и мне оно очень понравилось. Тогда мой друг подарил его мне. Обрадованный столь приятным приобретением, я поставил это ложе посреди Зала Покойного Сердца. Когда я зажигаю перед ним старинную курильницу и опускаю на окнах занавеси, в зале становится так покойно и уютно, что я забываю обо всем на свете. И я вспоминаю про достойного мужа древности Лай Чжудана, который после многих лет, отданных постижению Великого Пути, смог изгнать из своего сердца все заботы и волнения. С таким безмятежным сердцем он не знал, что такое тревожные сны. Он сосчитал свои радости, коих оказалось девять, и дал такое имя своему ложу. Сегодня, сидя в моем ложе, я тоже сосчитал свои радости, и их тоже оказалось девять. Вот они:

● У меня хорошее собрание книг — такова первая радость.

● У меня жена любит читать и сама пишет — такова вторая радость.

● Я совсем не пью вина — такова третья радость.

● Я не умею играть в шашки — такова четвертая радость.

● Никто меня не беспокоит — такова пятая радость.

● У меня есть знаменитый учитель — такова шестая радость.

● Я живу со своей семьей в прекрасном месте — такова седьмая радость.

● Я ничем не болею — такова восьмая радость.

● Мне нет еще пятидесяти, а я уже смог передать все дела сыну и живу беспечно, как птица, — такова девятая радость.

Вот так я смог уподобиться мудрому господину Лаю, а потому я завещаю потомкам мое ложе под именем «Ложе Девяти Радостей». А радости господина Лая были вот какими:

● Он родился в Срединном царстве — это первая радость.

● Он жил в мирное время — это вторая радость.

● Он был ученый человек, знавший про праведный Путь, — это третья радость.