Ты должен бежать, сказала Вирсавия.

Быть может, воинам должно заставить тебя бежать, продолжала она, быть может, хелефеи и фелефеи должны связать тебя по рукам и ногам и силою унести прочь, быть может, должен ты бежать стреноженным и ощипанным, но бежать необходимо.

Разве стражи мои не оставили меня?

Нет, все чужеземные воины верны тебе.

Отец твоего отца Ахитофел у Авессалома? — сказал Давид.

Он решил, что и Авессалому может понадобиться советник, отвечала Вирсавия.

Пусть же Господь обратит все советы его в величайшую глупость, сказал Давид, и Вирсавия услышала в его голосе холодную горечь.

А Хусий?

Он в Вефиле у сыновей своих, ведь сейчас время сбора миндаля.

Иоав?

Он собирает твоих воинов. Тех, что не в Хевроне, не у Авессалома.

У царя Авессалома, назидательно произнес Давид.

Нет, сказала Вирсавия, у мятежника Авессалома. Нечестивца Авессалома. Преступника.

Он все-таки мой сын.

Да. И должен ты бежать от него, он покушается на твою жизнь.

И решил Давид покинуть Иерусалим, решили они оставить Иерусалим, город Давидов, чтобы Авессалом не истребил мечом жителей города.

И Вирсавия ушла из Иерусалима вместе с Давидом, он — верхом на царском муле, она — сидя боком на вьючном седле ослицы. Направились они на восток к устью долины Кедрона, к горе Елеонской. За ними следовали домочадцы и слуги, среди них Шевания, большинство пешком, а некоторые и верхом, и жены и наложницы, которые еще не достигли того возраста, когда ноги уже не способны нести их. И несчастный писец — Господи! что же теперь писать? По сторонам смиренной вереницы шли хелефеи и фелефеи и шестьсот наемников из Гефа, города исполина Голиафа, они держали щиты свои и оружие в руках, будто выступили на битву, будто им было еще что защищать или охранять. Последними шли люди, служившие в скинии Господней, большинство из них не желало знать другого царя, кроме Давида, они несли с собою ковчег завета, не захотели они оставить Господа одного на ковчеге в покинутом городе.

Обок остальных шли все тридцать семь храбрых Давида, те, что всегда следовали за ним и готовы были всегда повиноваться его приказаниям, те, что не оставят его, даже если он прикажет им так поступить.

Если бы Урия еще был жив, он бы тоже находился среди них. Вместо него шел Хецрон из Кармила, могучий лучник, ведь их непременно должно быть тридцать семь.

Одинокий, с улыбкой на устах ехал Соломон на муле своем среди военачальников и священников, он тщательно выбрал для себя место в свите. Другие царские сыновья, те, что не последовали за Авессаломом, рассеялись среди народа, были это отроки и мужи, просто отроки и мужи.

Тут и там по склону шло, и бежало, и ехало верхом, и ковыляло уходящее население — мужчины, и женщины, и дети, и старики, те, что были обыкновенными людьми, те, у кого не было святыни, чтобы охранять ее или потерять, те, кто не имел ничего, кроме жизни.

Царь никогда не был искусным наездником, он качался в седле, сидел неловко, наклонившись к холке, тяжелые ноги его колотили по бокам мула, он жмурился от серебристо-белого света. Он не оборачивался на исшедших с ним, он был вообще не из тех, кто оглядывается назад, Вирсавия смотрела и назад, и вперед — такова уж она была. А Давид даже не видел, что она едет обок него, но чувствовал это, как всегда чувствовал ее близость, в сердце его брезжила догадка, что исходит от нее нечто непостижимое и таинственное — благоухание ли, звук ли, свет ли, а быть может, особенная сила — и что неведомый этот поток держит его в седле.

Однако ж ты сделала выбор и последовала за мною, сказал он вдруг, будто они давно уже вели беседу.

Никогда не было у меня выбора, сказала Вирсавия.

Моему сердцу хочется думать: она сделала выбор и последовала за мной.

Но она не желала говорить о его сердце.

Мемфивосфей, сказала она. Иногда я думаю о нем с завистью. Жить и все же не быть среди живых. Быть лишь голодом, жаждою и усталостью и получать в дар обильную еду, и питье, и сон.

Я дал ему всю любовь, какую только мог, сказал царь.

Да, сказала Вирсавия.

Он остался в моем доме?

Он спит. Шевания пытался разбудить его, но не сумел. Он проснется к вечерней трапезе.

И Давид подумал: вечерняя трапеза.

Авессалом не знает, какие сосуды священны, сказал он. Не знает молитвы, какую должно читать за столом. Неизвестно ему, как очистить и благословить вино. Способен ли он увидеть, есть ли еще кровь в мясе?

Она поняла его мысль: ему следовало наставить Авессалома.

А разве знание приходит не от избрания? — спросила она.

Он не избран. Он лишь избрал себя сам. Еще в утробе матери он был избран стать таким, кто избирает себя сам.

Разве не может Господь избрать его теперь, задним числом?

Господь ничего не делает задним числом, сказал Давид. Он все делает к назначенному времени. И все сделал изначально.

И это тоже?

Да. И это тоже.

Беседуя, они ехали рядом. И были это минуты счастья.

Она свободно держала поводья в правой руке, сидела очень прямо, чуть наклонясь вперед, на седельной луке висели лук ее и колчан.

Да, ничего больше она не взяла с собою, только лук и стрелы.

Даже домашнего бога не взяла.

Нет, сказала она. Тот, кто станет избран, никогда не имеет выбора.

Но он по-прежнему думал обо всем, что было решено от начала времен.

Народы, и люди, и города истребляются, сказал он. Гибнут, потому что избраны для гибели. Все истребление, какое я видел, и совершил, и с Господней помощью сумел забыть, — все это предопределено. Иногда мне кажется непостижимым, что мир еще способен существовать.

Господь сотворил его недавно, сказала она.

И вдруг она поняла, что в душе он переживает то, что исполнял ежегодно, чему подвергался в новогодний праздник, — ниспровержение царя, и уничижение, и нисхождение в преисподнюю, это благоговейное и нелепое зрелище, которое всегда завершалось его возрождением и воцарением на престоле, это глубоко волнующее и гремящее трубами празднество, когда царь поочередно был сотворяемым и творцом, а всякое слово и движение, все срывания одежд, и насмешки, и поучения, и приветственные возгласы были установлены в святых книгах священников, быть может, даже Самим Господом.

Много раз спрашивала она, не следует ли и царице унизиться и воспрянуть таким же образом, но он отвечал, что это представление смерти и жизни может быть исполнено только священниками, и царем, и Господом. И она думала: скоро он скажет: да рукоплещут реки; да ликуют горы пред лицем Господа; ибо Он идет судить землю!

Да рукоплещут реки, сказал Давид, да ликуют горы пред лицем Господа, ибо Он идет судить землю!

Кого бы избрал ты? — спросила она. Кого бы избрал ты, если бы этого не сделал Авессалом?

Но он не ответил, он схоронился за стеною своих помыслов: он будет судить вселенную праведно и народы верно, Господь царствует!

У Вефары, как раз там, где священники обыкновенно опорожняли сосуды с кровью жертвенных животных, они остановились.

И тогда увидел Давид, что первосвященник Садок и все левиты несли с собою ковчег Господень.

Он приказал им немедля возвращаться в Иерусалим, ибо Господь ныне старый Бог, привыкший к жилищу своему, и если благоволение Его и милосердие следуют за Давидом даже за поток Кедрон, то в конце концов Он, быть может, даст Давиду видеть Его на горе Сион. Я иду в землю Аммонитскую, сказал он Господу, священники же пусть будут бдительны и внимательны, пребывая подле царя Авессалома — он так и сказал: царя Авессалома, — и пусть они сообщают все важное и полезное, что удастся им услышать, и увидеть, и понять, пусть станут они соглядатаями и подслушивателями в собственном городе, а тайные их гонцы всегда могут достигнуть до него через переправу за Галгалом.

И Вирсавия объяснила левитам: у нас есть царь Давид, оставленный же Иерусалим больше нуждается в ковчеге Господнем, чем мы!