Она произнесла это тихо и задумчиво, но он не услышал в ее голосе тоски.

Нет, сказал он. В одиночестве Бог мог лишь обратиться внутрь Себя и в помышлениях любить Самого Себя.

Он преисполнил нас слишком великой любовью, сказала Вирсавия. Любовь стремительна и могуча, как бури в пустыне.

Да, сказал Давид совершенно спокойно, будто и не слыша, как она взволнована, любовь подобна восточному ветру, что сметает все на пути своем. Но в конце концов она возвышается, в конце концов вся любовь возвращается к Богу.

И Вирсавия подумала: как же для него все просто и ясно. Точно так же, как наставляет меня, наставляет он и сыновей своих, и приставников, и священников, кто сумеет объяснить, каков Господь; когда он умрет; неужели Господь растает и умрет в тот же час, что и царь Давид?

Авессалом хочет, чтобы вместо меня с ними ехал Амнон, сказал царь; он произнес это быстро и едва ли не с безразличием, чтобы испытать, заметит ли она чудовищную кощунственность этой намеренной заменимости. Он решил испытать ее.

Но она ответила:

Ни один человек не может исполнить ничего вместо другого, людей нельзя выменивать, как самоцветы на жемчуга или мясо на кожи.

Однако же Амнону следовало бы поехать с братьями, продолжала она, и теперь голос ее звучал ласково и кротко. Все оставили его, он как пленник в своем доме.

У него есть Ионадав, сказал царь.

Ионадав. Это никто.

Да, поистине так. Ионадав — никто.

Амнон становится чужим для братьев своих, сказала она. Осквернитель сестры, и только.

Да, и только. Осел и осквернитель девицы.

И все же он от твоего семени.

От моего семени?

Да. От твоего.

Почему ты это говоришь?

Ты думаешь, суждения твои ясны и правильны, но на самом деле все не так просто. Оскверняющая любовь — тоже любовь.

Ты пытаешься смутить меня и склонить к чему-то, сказал он.

Я страшусь покоя и непогрешимости, отвечала она. Остановившееся, и оцепеневшее, и застывшее пугает меня.

Да, Вирсавия. До такой-то степени я разумею твою натуру.

Люди, остановленные в движении. Мужи, запертые в домах своих. События, которым не дали свершиться. Дни, отложенные на завтра.

И остановленная гибель и смерть тоже?

Тут Вирсавия улыбнулась: когда ты стал таким, царь Давид? Когда начал ты страшиться смерти и гибели других?

Наверное, я и правда становлюсь таким.

И Вирсавия умолкла, не хотелось ей говорить о том, каким он, возможно, становился, она собиралась говорить вовсе не о нем, она видела, как он стареет, и это внушало ей страх, старец внутри него был незнакомцем, который тревожил ее и повергал в трепет. А вместе манил и искушал, как всякий незнакомец.

Наконец она сказала:

Ты должен приказать ему ехать с братьями.

На это он не стал искать ни возражений, ни отговорок, даже не попросил ее продолжить мысль о необходимости движения и изменения — он лишь вздохнул в знак согласия, будто ей удалось объяснить ему, какова обязанность его перед Господом.

Однако ж когда она предложила послать гонцом к Амнону одного из Соломоновых слуг, он воспротивился.

Постельниками при Соломоне служили евнухи, Соломон был отрок столь красивый и приятный, что и Вирсавия, и царь остереглись поставить настоящих мужей для охраны его сна, а такое поручение, необычайно важное, вероятно даже граничащее с избранием и святостью, евнуху доверить никак нельзя. Вот Шеванию послать можно, да, именно Шеванию.

Когда они вновь остались наедине, когда Шевания, взволнованный и восхищенный, поспешил с царской вестью к Амнону, Вирсавию вдруг одолел необъяснимый жар. И она открыла свое платье и сбросила его с плеч, жар был тяжелый и шел как бы из груди, и она выпростала руки из широких златотканых рукавов, пояса же она не носила.

Время вечерней трапезы еще не настало.

Давид не сразу заметил, что она лежит подле него обнаженная, мысли его были с Амноном, и Авессаломом, и стрижением овец. Но когда он ощупью потянулся к ней рукою, чтобы поднести к губам своим новую прядь, он ощутил теплую и влажную кожу и быстро отдернул руку, будто опаленный жаром.

Он попытался вспомнить, сколько времени минуло с тех пор, как он последний раз был с нею, но тщетно.

И он подумал: это требуется от меня.

Избежать этого я не могу.

И он сел, и стряхнул с себя плащ, и распустил повязку на чреслах, и постарался освободиться от длинной, до колен, рубахи.

А Вирсавия подумала: я зажгла в нем желание.

Потом он пришел к ней, тяжело дыша, взобрался на нее, как старец взбирается на верхового мула. Но оказался способен лишь придавить ее своей огромной тяжестью, и, хотя она изо всех сил старалась совершать подходящие и удобные движения, мужественность его так и не проснулась. И она прошептала ему на ухо:

Подумай о какой-нибудь другой женщине! Подумай о твоей нубийской рабыне, о танцовщице Наэме, о Фамари! — но это не помогло, только дыхание его становилось все более тяжелым и прерывистым. И в конце концов он оставил ее, отодвинулся от нее, обмякший, грузный, отчаявшийся.

И она взяла в руки его мужской корень, он был мягкий, теплый и смирный, а когда она осторожно помяла его ладонями, будто бы ожил и пошевелился, и сначала она было подумала, что чувствует в нем биение его сердца, но потом поняла, что движения эти были как у мертвой птицы, когда ребенок дует на крылья ее.

И она вдруг осознала, сколь глубока и печальна ее любовь к нему.

А потом поняла, что он думает: наверное, Господь оставил меня.

Он дышал по-прежнему тяжело, хрипло, будто неудача отняла у него все силы — не тщеславная попытка плоти, не огромное напряжение воли, но сама неудача.

Наконец она сказала: я не думаю, что Он оставил тебя.

Кто?

Господь.

А Он должен был оставить меня?

Голос царя звучал резко, он сел на ложе и посмотрел на нее. И впервые за долгое-долгое время Вирсавия увидела его глаза.

Нет, оправдывалась она, ты никогда не должен открывать душу твою подобному подозрению!

И тут он вскричал:

Ты подозреваешь, что Он оставил меня?! Ты давно решила, что Господь Бог мой отринул меня!

Она старалась быть спокойной, ибо видела, сколь взволнован его дух.

Я даже мысли такой никогда не допускала!

Не Нафан ли что-нибудь сказал?

Нет, Нафан ничего не говорил.

Однако ж в моем доме идут такие разговоры! Рабы, и священники, и народ перешептываются: Господь отринул его!

Никогда я не слышала ни единого слова, которое можно было бы так истолковать!

Она сказала это спокойно и кротко. Но все же недостаточно кротко.

Ты хочешь заронить сомнение в мою душу! Но Господь никогда не отвратится от меня!

Царь наклонился над нею и кричал ей в ухо:

Даже если я оставлю Его, Он не отведет от меня своей руки! Куда бы ни обратил я взор мой, я вижу Его лик! Где я, там и Господь!

Да, смиренно и испуганно прошептала она, я знаю, ты принадлежишь Господу, а Господь принадлежит тебе.

Но буря в его душе была неукротима.

Он живет в сердце моем и в воздухе, которым я дышу; когда я двигаюсь, это Он двигается во мне, в деяниях членов моих — Его сила!

И тогда царь пришел к ней, взял ее во гневе своем, теперь мужественность его была непоколебима, и Вирсавия вновь почувствовала себя юной девушкой, она стонала от испуга и радовалась за него. Когда настало утро, отправились царские сыновья на стрижение овец, впереди ехал Авессалом, а последним — Амнон, никто не пожелал ехать с ним рядом, кроме Ионадава, но место его было теперь среди народа, среди спутников царских сыновей.

Авессалом находился на стрижении овец, а Фамарь меж тем умерла. Пока брат был в доме, она питалась его близостью, черпала потребную ей силу в звуке его шагов, и в голосе его, и в дыхании его.

Оставшись одна, она не получала более потребного ей пропитания и умерла от немощи. Слуги Авессалома, те, что остались в доме, похоронили ее. Давиду и Вирсавии никто не сообщил, что она умерла, лишь много позже они поняли, что это случилось.