Мальчик опять напялил шапку на уши, повернулся и вышел, не дождавшись дальнейших объяснений. Он спешил в Сололаки, страшно боясь, что у него братишка утащит бабки, только что выкрашенные в сандальной гуще, на удивленье всем мальчикам Сололакской, а может быть, и Садовой улицы.

   Шушана была до того разгневана ответом Магданы, что не хотела на праздниках пускать ее за порог своей сакли.

   -- Стоила ли еще она этого, чтоб я посылала к ней! -- ворчала она, накрывшись черным платком и перебирая четки.

X

   Так как Евтимия никакой роли не играет в нашем рассказе, я одно только скажу про нее, что она не пользовалась хорошей репутацией. Разговоры с ней скорее могли быть вредны, чем полезны для такой неопытной женщины, как Магдана; но кто, если б не Евтимия, кто бы к празднику в такое короткое время помог ей сшить платье из лощеной полосатой холстинки кофейного цвета, гулиспери (нагрудник) из алого атласу да еще сверх того купить все, что следует для головного убора!.. Всю великую ночь до первого звона, при свечах, вдвоем, они работала, и только что запел петух только что ударили на Сионском соборе в колокол Магдана стала одеваться; зеркальце в окованной оправе не выходило из рук ее, и пока Евтимия заплетала в розовые ленты кончики длинной косы ее, Магдана, достав из сундука раковину с белой краской и размазав ее мокрым пальчиком, стала, по наущению своей новой приятельницы, слегка белить себя. Ко второму звону обе они, затушив сальные огарки, в белых чадрах вышли из сакли. В церкви Магдана отыскала бабушку Назо и шепнула ей, чтоб та после ранней обедни вместе с ней зашла к Евтимии разговляться. Магдана имела в виду оставить у ней ключ от своей сакли и даже хотела упросить ее до приезда мужа погостить у нее.

   Бабушка Назо была на все согласна, даже слезливо улыбнулась; и пока Магдана, часу в десятом утра, стоя на перекрестке, поджидала попутчиц, бабушка с ключом в руках направила шаги свои к ее сакле в надежде прилечь и отдохнуть по возможности.

   Не нашла себе Магдана попутчиц и, рассердясь, одна решила идти в Сололаки -- навестить родных своих, или, вернее, показать им наряд свой и похвастаться.

   По всем церквам звонили в колокола; толпы народа бродили по улицам, в особенности по базарным улицам. Лакеи бежали с запоздалыми куличами. Чиновники и военные, в полной форме, разъезжали с визитами. Ветер вздымал воротники шинелей; пыль неслась и застилала окна магазинов и кондитерских, с выставленными напоказ сахарными яйцами, бисквитными пирогами и картонными игрушками; беспрестанно слышался барабанный бой и военная музыка; в отдаленных кварталах без умолку звучали зурны. В пурнях {Пурня -- хлебопекарня и харчевня в то же время. (Прим. авт.)} и духанах мелькали желтые черкески, ременные пояса с кинжалами и разного покроя шапки грузинские, лезгинские, черкесские, казацкие и проч. и проч.

   Магдана, нарядная как никогда, шла в Сололаки к родным своим. Ветер, взвевая пыль, то облеплял стан ее бесчисленными складками, то раскрывал ярко-розовый атлас ее нагрудника.

   Не один торговец, подбоченясь, мрачно заглядывал в лицо Магдане, стоя на пороге притворенной, но не запертой лавки; не один чиновник, в белых перчатках, останавливался и в изумлении смотрел вслед за колыхающейся чадрой ее, придерживая шляпу, готовую вместе с ветром улететь и покатиться кубарем.

   Магдана в первый раз шла одна, и так далёко. Ей было и жутко и весело. Шесть-семь лет тому назад на такой подвиг не решилась бы ни одна, подобная ей молодая женщина. В первый раз Магдана поняла, что она красавица, и сама не знала, отчего у нее на душе стало так безгранично весело.

XI

   Надо было ожидать, что Магдана будет очень дурно, холодно, а быть может, даже и грубо принята в кругу родных своих, после неуважительных слов ее, присланных ею в ответ на приглашение Шушаны; но свежий, вышитый шелками головной убор ее, алый атлас и золотые галунчики сделали такое сильное впечатление на всех присутствующих в сакле, когда Магдана, веселая и радостная, вошла в нее, что вместо того чтоб напасть на нее за неуважение, тетка Шушана сперва молча с ней похристосовалась, потом сказала ей "садись!" и, очистив ей на тахте место, сама подвинулась в уголок, сжала губы и стала молча рассматривать головной убор ее (личак и тавсакрави). Около полудня собрали обед; и вся семья, вторично разговевшись сыром, творогом и яйцами, отобедала, сидя на тахте. Егор из кувшина, который на этот раз затыкался искусно свернутым сеном, налил женщинам по шкалику красного вина, брату подал азарпешу и проговорил здоровье Магданы, на что все поклонились ей, бормоча обычное: алла верды!

   -- Мадлобели гахловар (то есть очень благодарна вам)! -- отвечала Магдана, кланяясь всей честной компании.

   Затем пили за здоровье Шушаны, за здоровье вечно улыбающейся жены Михаки и наконец за здоровье остальных присутствующих, то есть самого Михаки и Егора.

   Пузан-мальчишка, вместе с братьями-ребятишками сидел за спиной Шушаны, протягивал руку не хуже других и так усердно грыз кости, что вымазал все лицо свое. Он также выпил шкалик вина за общее здоровье. Замечу, однако ж, что, несмотря на молчаливую важность Шушаны и на постоянную глупую мину золовки, как-то дружнее, как-то с большим уважением в приемах и в голосе провозглашено было здоровье Магданы. Я, как автор, изобличитель чужих помыслов, должен откровенно сказать вам, что у всех у них под разными видами и, лучше сказать, не в одинаковой степени развития мелькала одна и та же мысль, что Магдана вдруг разбогатела. Все терялись в догадках -- как, когда и каким образом? Как бы, кажется, не догадаться, что Арютюн мог жене своей оставить деньги. Жена Михаки улыбалась двусмысленно и думала, как бы попросить у Магданы взаймы рублик на пряники или на подметки детям.

   Егор ничего не думал и любезничал с Магданой, потому что Магдана хорошела с каждым днем и потому что редко, очень редко случалось ему с ней видеться.

   Весь этот день для семьи прошел без шума и спора. Все по какому-то чуду были довольны судьбой своей, что случалось редко, потому что Михака, например, постоянно был недоволен своей сожительницей, а потому и бранил ее при всяком удобном случае.

XII

   Настал вечер... О, как бы я желал придраться к случаю, чтобы описать вам великолепный сололакский вечер; но я боюсь забыть мою Магдану где-нибудь на кровле, в тесном кругу мужчин и женщин, собравшихся позевать на пляску сололакских девушек, под звук домашнего, бряцающего бубна,-- под этот странный звук, который и без пляски, издали похож на мерный топот,

   С закатом солнца улегся ветер. Коротки были сумерки: безлунная темная ночь разлилась по площадям и улицам, по дворам и плоским кровлям поющего, пляшущего, перекликающегося Тифлиса. Сололаки на этот раз угомонились раньше других частей города. Магдана осталась ночевать у родных. Жена Михаки приготовляла ужин. За Егором приходил какой-то товарищ из деревни и увел его. Шушаны также в сакле не было. Но посмотрим, не выцедим ли мы чего-нибудь для нашего рассказа из того крупного разговора, который ведет Шушана за плетнем с какой-то другой старухой, еще совершенно незнакомой моим читателям.

   Разговор этот начался энергической бранью Шушаны и вначале сопровождался размахиваньем кулака, потом перешел в более миролюбивый тон и наконец окончился со стороны Шушаны просьбой; в чем состояла эта просьба, сейчас увидим.

   Что касается до незнакомой старухи, сначала, как будто вся вылепленная из глины, понурив голову, накрытую большим платком, а обеими руками облокотись на палку, она не двигалась: первый признак жизни показала она не прежде, как Шушана уже успокоилась. Глухая к угрозам, она была нема; но Шушана стала о чем-то просить ее, и она заговорила.