Спой нам песню так, чтоб туча разразилась

Над широкой нивой, чтоб дождем шумящим

Пробежала сила по листам дрожащим,

Чтоб червей, враждебных зелени и лету

Ненавистных, падких к завязи и цвету,

Смыло, разнесло бы по крутым оврагам!

Туча дождевая, будь ты нашим благом!

Поднимая ветер, оборви ты сети

Паука с крестами, что гордится в свете

Тем, что иссушил он множество народу,

Из души и сердца высосав свободу!

Бабочкам грозою опали ты крылья,

Чтоб хоть их за это снова полюбил я! —

Так стонал кузнечик под наитьем бурной

И мятежной думы. А над ним лазурный

Василек качался, наливался колос,

И, жужжа, знакомый проносился голос:

«Слышишь ли ты грома дальние раскаты?

Погляди на тучки, что без крыл крылаты,

Мрачны без печали, без улыбки ясны,

Как гроза, могучи, как туман, бесстрастны!»

Проносился голос, но в душе артиста

Раздавалось что-то вроде злого свиста.

Оскорбленный светом, огорченный балом,

Не на шутку мрачным стал он либералом.

В этом месте надо, в виде объясненья,

Маленькое к Липкам сделать отступленье.

Бабочка, герою изменив, сначала

За его нескромность уколоть желала;

А потом — головка, видно, закружилась —

И она не в шутку в соловья влюбилась.

Иностранец этот в мире насекомых,

Говорят, был дерзок и клевал знакомых.

Отомстить любовью этой чудной птице,

Приковать к победной своей колеснице,

Песни и посланья сочинять заставить

И, быть может, в свете тем себя прославить:

Вот что замышляла ветреная фея.

К нашему ж герою, просто, не краснея

И не церемонясь, клопика послала

И «блоходарю вас» ему написала.

Эта «блоходарность», вместо «благодарность»,

Пуще огорчила моего героя.

А гуляка страшно хохотал и, строя

Разные гримасы, говорил, что блохи

Более полезны, чем пустые вздохи.

Может быть, артист наш, раз отдавшись снова

Музам, позабыл бы, как любовь сурово

Обошлась с ним, то есть: позабыл бы эту

Ветреную фею; к будущему лету

Сочинил бы кучу гимнов и сонетов,

Был бы снова счастлив счастием поэтов,

Сел бы на соломку, чтоб во славу ночи

На своей скрипице пилить что есть мочи;

Но, к его несчастью, вдруг распространилась

Весть, что будто что-то с бабочкой случилось:

Говорили, будто бабочка бежала,

Бабочка погибла, бабочка пропала.

Прямо шли из парка эти злые слухи,

Стало быть, не врали комары и мухи:

Была вероятность!

Долго этим слухам

Мой артист не верил. Вдруг, как бы обухом

Кто-нибудь героя съездил прямо в ухо,

Он поверил разом в достоверность слуха;

Только что успел он всех предать проклятью,

Получил пакетик с маленькой печатью.

Вот письмо:

«Вы были к нам неравнодушны —

Если правда, будьте хоть любви послушны:

Поищите нашу милую Сильфиду

И ее не дайте соловью в обиду.

Кто вам это пишет, сами угадайте.

Если ж будут вести, в Липки передайте».

Прочитав такое странное посланье,

Он в припадке страсти и негодованья

Начал просто хныкать… хныкал, долго хныкал!

(Эдакое горе он себе накликал!)

Приближался вечер. — К счастию, гуляка

Был в харчевне, клюкнул и, краснее рака,

Постучался к другу. Он расставил ноги,

Увидавши слезы и следы тревоги

На лице артиста.

«Ба! Какие страсти!

Выпей, братец, клюкни! — будешь нашей масти! —

Возгласил гуляка. — Плюнь ты на Сильфиду —

И тебя не дам я никому в обиду». —

«Бедная Сильфида, что с ней? — не без писку

Отвечал кузнечик, — на! прочти записку». —

«Ничего не вижу!» — пробурчал гуляка,

Ибо он недаром был краснее рака.

Тут ему кузнечик рассказал, в чем дело,

И они решились в путь пуститься смело.

Мой герой готов был с соловьем хоть драться,

А гуляка вышел просто поразмяться.

Вечер был ненастный. Квакали лягушки;

Под налетом ветра зыбкие верхушки

Жатвы колыхались, словно волны; капал

Тихий дождь — и где-то перепел вавакал;

Пауки свернулись; пораскисли мушки;

Комары притихли.

Около опушки

Леса наш кузнечик шел сам-друг с гулякой.

«Слушай-ка, приятель! надо бы на всякой

Случай запастись нам фонарем», — шагая,

Говорил гуляка. Но, не возражая

На совет, кузнечик приостановился:

С ветром из тумана к нему доносился

Звук ему знакомый: два степных артиста

На дрянных скрипицах хрипло и нечисто

Выводили нотки… беспрестанно эти

Нотки обрывались.

«Ты имей в предмете, —

Продолжал гуляка, — что впотьмах наткнуться

Можно на лягушку, или кувыркнуться.

Гей! — он свистнул. — Кто там? —

и, под подорожник

Заглянувши, крикнул: — Ну-ка, ты, пирожник,

Выходи!»

И вышел таракашек, смуглый,

Как медовый пряник, и, как булка, круглый.

«Что вам надо?» —

«Где тут к светляку дорога?» —

«Дальше, барин, дальше! поправей немного,

Там, под божьей травкой, две еловых шишки,

Там спросите… Жаль, вот, спят мои мальчишки». —

«Э! — сказал гуляка, — мы идем не свищем,

А к еловым шишкам сами путь отыщем». —

«Дали бы на водку, я пошел бы с вами». —

«Не ходи, любезный!» — шевеля усами,

Возразил гуляка.

«Больно ночь муруга!» —

«Ну, не ври, любезный!»

И пошли два друга

К двум еловым шишкам. Стук-стук! — «Отворяй-ка

Двери!» —

«Кто там?» —

«Леший!» —

«Кто там?» —

«Вылезай-ка!»

И светляк с разбитым фонарем пустился

В лес казать дорогу. Клялся и божился,

Что совсем не знает, где там обитает

Соловей, что нужно, если кто желает

Знать его фатеру, допросить у Розы.

«Я, — сказал гуляка, — у такой занозы

Спрашивать не стану: и глупа ужасно,

И молчит, как рыба, и небезопасна». —

«Ну, так хоть улитку допросите». —

«Враки!

Ты совсем не знаешь, где зимуют раки.

Надо втихомолку пробираться влево,

К муравьиным кучам, дальше от посева».

Вдруг гуляки голос превратился в шепот:

В темноте раздался чей-то резвый топот,

В куст через дорогу проскакала мышка.

У гуляки тотчас началась одышка:

Он маленько струсил. Впрочем, от испуга

Скоро он очнулся, догоняя друга.

Ветер унимался, и луна в сквозные

Своды темной рощи словно золотые

Струны протянула. Мшистые коренья

Просияли, словно дожидаясь пенья.

И, о чудо! в дебрях вдруг раздался голос

Соловья — и дрогнул мой артист, и волос

Дыбом на макушке стал от ощущенья

Страха и тревоги, гнева и смятенья.

«Вот он! вот!» — шепнул он, притаив дыханье.

«Что это за пенье? Просто рокотанье, —

Тут ему заметил друг его гуляка, —

Все в одних руладах, все в одних…» —

«Однако, —

Возразил герой мой, — не бранись напрасно!

Плут едва ли может петь так сладкогласно».

«Что вы тут? Зачем вы?» — харю выставляя

Из норы, спросила их оса лесная.

«Эх, оса голубка! что ты смотришь волком:

Мы не лиходеи, — отвечай нам толком:

Вышли мы на поиск…» И кузнечик смело

Выглянувшей харе объяснил, в чем дело.

«Нешто я не знаю, как она вертелась, —

Запищала харя, — пофиньтить хотелось…

Этому никак уж третий день, как минул…

Соловей-то клюнул, да потом и кинул.

Ползала бедняжка, ползала немало;

Если в муравейник сдуру не попала,

Где-нибудь у наших червяков спросите…

Я ж оса — и только, — ну и не взыщите!» —

С этим словом, как-то скорчась, опустилась

Харя эта в норку и в подвале скрылась.

«Так бы вот и съездил я по этой харе, —

Проворчал гуляка, — если б был в ударе».

Но артист-кузнечик горестным рассказом

Так был отуманен, что, казалось, разум