-----

   На другой день утром у Баканова завтракали: приказчик из чайного магазина, доктор и Христофорский. Христофорский пришел раньше всех и передал Александре Степановне тетрадку, которая начиналась стихами Державина:

   Хоть все теперь в природе дремлет,

   Одна моя любовь не спит;

   Твои движенья, вздохи внемлет

   И только на тебя глядит.

   Приметь мои ты разговоры,

   Помысль о мне наедине.

   Брось на меня приятны взоры

   И нежностью ответствуй мне.

   Под этим стихотворением, составляющим как бы предисловие к другим не менее конфектным стишкам, не было подписано имени Державина. Очень может быть, что Христофорскому хотелось, чтобы стихи его казались собственным его произведением. Он же был убежден, что стихи эти окончательно подействуют, в самое сердце поразят предмет его страсти или, лучше сказать, предмет "его корыстной, расчетливой фантазии.

   У дураков свой расчет. Дуракам счастье, говорит русская пословица.

   Александра Степановна села у окошка и стала читать стихи.

   Христофорский, лися перед Марьей Саввишной, был даже как-то особенно весел.

   Стали разрезать кулебяку. Гости, подражая хозяину, выпили по рюмке забористой водки: доктор выпил, опрокинувши назад свою голову, старичок приказчик выпил, приподнявши только брови, Христофорский выпил, как будто только из приличия и поморщился. Все закусили, хозяйка сама подавала гостям тарелки с дымящимися кусками удивительно вкусного и жирного пирога, в соседней комнате шипел самовар, там готовился кофе.

   Доктор увидел у Александры Степановны стихи Христофорского и стал их у нее выпрашивать; Александра Степановна не давала их.

   -- Это вы сами сочинили стихи? -- спросил доктор Христофорского.

   -- Очень может быть, что это и я сочинил,-- с достоинством отвечал Христофорский.

   -- Что же, это стишки амурные, разумеется! Ха, ха, ха! Степан Степаныч, поди-ка, брат, сюда: что ты там рассказываешь, попроси-ка Мокея Трифоныча нам какие-нибудь стишки прочесть.

   -- А вы думаете, я не умею стихов писать?

   -- Он все умеет,-- отозвался Баканов.

   -- А на канате плясать вы умеете? -- спросил доктор Христофорского, заливаясь смехом.

   Вдруг Христофорский пощупал у себя в кармане, побледнел, поставил на стол тарелку с недоеденным пирогом и, не говоря ни слова, вышел.

   Всех это изумило, кроме старичка приказчика, который всегда имел невозмутимо смиренный вид, до тех пор, пока кто-нибудь его самого не затрагивал.

   Разумеется, Александра Степановна более всех изумилась мгновенному исчезновению Христофорского.

   -- Он обиделся, -- сказала ома, с неудовольствием поглядевши на доктора.

   Доктор поймал этот взгляд и сказал:

   -- Да пускай обижается.

   -- Что же это поднимать на смех человека, который ничего дурного не делает! Вы всегда над ним смеетесь.

   -- Да коли он смешон!? а вы что за него заступаетесь?

   Александра Степановна вспыхнула. Доктор поглядел на нее с лукавой миной и добавил:

   -- Ведь это образчик дураков.

   -- Дураков на свете нет,-- отозвался Баканов.

   -- Как нет?

   -- Да так же, что нет!

   -- Это вы так думаете?

   -- Пушкин так думал. Он всю жизнь свою искал настоящего дурака и никак найти не мог. Он сам это говорил однажды в присутствии Николая Алексеевича.

   -- Какого Николая Алексеевича?

   -- Ну, да у нас один Николай Алексеевич! Я о Полевом говорю: будто вы и не знаете!

   -- Так, по-вашему, Христофорский умен? Ха, ха, ха!.. Удивительный вы человек, после этого! А пирог у вас отличный, Марья Саввишна, честь вам и слава,-- сказал доктор.

   Прежде чем кончился завтрак у Баканова, Христофорский, запыхавшись, добежал до своей квартиры.-- Где Трофим? -- спросил он дворника, который отпер ему калитку.

   -- Сейчас тут был,-- отвечал дворник.

   Быстрее молнии Христофорский взбежал по лестнице. Так и есть! ключ в замке, и замок не заперт! Мысль, что Трофим обокрал его, разом охватила все существо его, он чуть было не закричал: караул. Войдя в комнату, он оглядел ее, бросился под подушку за ключом, отпер комод, пощупал старую фуфайку, в рукаве которой были деньги, вынул их, сосчитал, все было цело. Христофорский перевел дух и успокоился.

   "Хорошо, что я рано пришел,-- подумал он,-- как это я не запер двери! Вот был бы с носом-то, кабы меня всего обокрали; хорошо еще, что хватился вовремя".

   Посидевши на диване да пожалевши о пироге, вспомнил он об обеде и вышел.

   Заперши дверь, он спустился с лестницы. Ему пришло в голову удостовериться, дома ли Трофим. Он заглянул к нему в каморку. Трофима не было. На столе, рядом с сальным огарком, воткнутым в железный подсвечник, лежала гармоника; она первая бросилась ему в глаза, блестя своими серебристыми клапанами. Христофорский схватил ее, спрятал под шинель и опять поднялся по лестнице. Видит: дверь на чердак отперта; он тихонько притворил ее и, убедившись, что и на чердаке Трофима нет, забросил его гармонику в темный угол за кирпичную стенку, которая шла к дымовой трубе и отделяла большое сорное пространство, не освещенное никаким слуховым окном.

   Сделавши это великое дело, Христофорский сошел на двор; лицо его было так красно, как будто он только что был в бане и парился.

   -- Никто меня не спрашивал?-- спросил он дворника.

   -- Никто!

   -- А Прокофий где?

   -- Прокофий!

   -- Ну да! Черт ты эдакий, Прокофий?

   -- Да он тут был. Вон и Трофим идет.

   Трофим шел с заднего двора и нес на спине охапку дров, согнувшись в три погибели.

   Христофорский, не дождавшись его, быстро вышел на улицу.

   Заметно, что подвиг, совершенный им, не только радовал его, но и смущал. Ему не хотелось, чтобы Трофим заподозрил его в похищении гармоники.

X

   Вечер, то есть сумерки застали Христофорского у Бакановых; опишу весь этот вечер, чтобы показать вам, как обыкновенно стали проходить вечера нашего ученого, нашего многодумного купца Баканова.

   Баканов сам-третей сидел за ломберным столом в маленькой комнате, около залы, и играл в преферанс. Он сидел по обыкновению в халате, который он торопливо и как-то машинально запахивал у себя на груди всякий раз, когда приходилось ему сдавать карты. Он сидел на диванчике, сгорбившись, лениво загребал пальцами сданные ему карты, и когда приводил их на своих руках в порядок, подбирая масть к масти, умильно перекашивал лицо свое то в ту, то в другую сторону. "Эка мерзость! эка! эк его! -- говорил он, если карты были плохи, или говорил: "Куплю" -- и брал прикупку с видом коварного сомнения, поглядывая на руки играющих.

   Против него сидел старичок -- приказчик из чайного магазина. Этот смиренный и тихонький на вид человек играл с лихорадочным волнением, прятал карты под стол, беспрестанно оглядывался, хохотал и выпускал разные смешные восклицания, когда игра была на его стороне, и как-то ершился, когда проигрывал, делался молчалив и подозрителен.

   Третий сидел за столом направо от Баканова, отражая в большом зеркале стриженый высокий затылок свой; это был, по-видимому, немец, и играл с таким глубокомыслием в лице, как будто решал какую-то трудную математическую задачу. Он беспрестанно ошибался, но видел свои ошибки и только рот раскрывал, как бы от великого изумления, когда Баканов, прищелкнув пальцами, подскочивши на своем диванчике и тряхнувшись всем своим туловищем, выхватывал карту и поражал его.

   Старичок ремизился, был красен, как свекла, и, по своей привычке вертеть головой, не мог не заметить, что за ним сидит Христофорский и смотрит ему в карты.

   Давно уже он косился на Христофорского, наконец не вытерпел.