Давно Христофорский не проводил так хорошо своего времени; он даже как будто пополнел, покрылся лоском. В каком-то поэтическом настроении он себя чувствовал, когда в тиши гостеприимного сада возлегал на кончике ковра, за спиной самого Баканова, особливо если Баканов кликал свою Александрину и она являлась в белом платьице, полненькая, слегка загорелая, и, наклонившись, подносила гостям корзинку с душистой клубникой; Христофорский без зазрения совести глядел на нее страстными глазами, и таким образом нередко приводил ее в смущение.

   Но что за девушка была эта Александра Степановна?

   Я должен вам сказать, господа, что она была хорошая девушка.

   Она была бы недурна собой, если б на круглом изжелта-бледном лице ее был поменьше рот да подлиннее нос и если б около этого небольшого, словно припухшего носика не было бородавки. Если бы вы закрыли всю нижнюю часть лица ее, вы нашли бы, что у Александры Степановы такие глаза, каких немного, большие водянисто-серые, с длинными загнутыми вверх ресницами, добрые, ласковые. Нижняя же часть лица ее, к сожалению, слишком смахивала на бритый подбородок ее белобрысого папеньки. Если взять в расчет недавно отцом ее отпразднованную серебряную свадьбу, надо полагать, что Александра Степановна была уже солидных лет, была невестой, достигшей самой высокой степени девственной зрелости; сама Александра Степановна давно уже считала себя старой девушкой, и, что всего невероятнее, воображала себя таким уродом, что не любила смотреться в зеркало.

   Еще в детстве одна тетушка, подозревавшая в ней наклонности к кокетству, потому что она часто глядела в окошко, напела ей про ее уродливость, и, что невероятно, но это так, сознание, что она дурна, что никогда, никому она не нравилась, что никто ее не полюбит, до такой степени сроднилось с ней, что она потеряла всякую надежду выйти замуж, "Уж, стало быть, я плоха,-- думала эта девушка, -- если, при моем состоянии, никто еще, хоть бы на смех, никто за меня не посватался!" Эти мысли придавали ей нечто горько-меланхолическое, и она не раз казалась даже хорошенькой, стоя в сумерки у окна и всем лицом своим задумчиво обратившись к полному, за синим стеклом мерцающему месяцу.

   Чем старше становилась Александра Степановна, тем более убеждалась в том, что она несимпатичная, никому не нужная девушка; ни у кого и речи не было о ее замужестве, а между тем она очень хорошо знала, что в кругу ее родных и знакомых -- та была влюблена, другая кокетничала и возбуждала такие страсти, что хоть пожарной трубой заливай; та готовилась под венец, та давно уже была замужем и в 20 лет так уже разнежилась, так раскисла, что еле-еле говорит, еле ногами двигает, одним словом, никого житейский роман не обошел, всех зацепил, а одну ее обошел, одну ее зацепить было не за что. Сколько чужих секретов она знала, скольким помогала по доброте души своей и тайно завидовала. Конечно, этого она никому не высказывала... это была тайна, горьким осадком улегшаяся на дне души ее и только по временам возмущаемая.

   Заключите сами из того, могла ли Александра Степановна не заметить, что Христофорский глядит на нее не так, как другие, так глядит, как будто и в самом деле она ему ужасно нравится.

   "Неужто нравлюсь!..-- думала она.-- Вот новости! до сих пор, с малолетства, ни одному еще мужчине не нравилась -- вдруг приглянулась? Скажите, пожалуйста!"

   И с этой мыслью входила она в сад и потчевала Христофорского -- то ягодами, то пряниками, то орехами.

   Мало-помалу Христофорский решился на комплименты.

   -- Как жаль, -- сказал он ей, -- что у вас нет розанов.

   -- А вам хочется, чтоб были розаны? Были у нас, да пропали.

   -- Очень жаль, что нет, все бы видели, что вы лучше всяких розанов.

   Александра Степановна покраснела и отошла: этот пошлый комплимент ей понравился.

   "Ведь вот же, -- подумала она, -- нравлюсь же и я кому-нибудь, хоть Христофорскому, да ведь понравилась же... Говорят, глуп; ну, положим, глуп, ну, а если я уж так родилась, что только дураку и могу понравиться, что ж мне делать? Глуп... ну да ведь не глупее же меня... Дурак! плох, ну да ведь не хуже же меня... Будь он умнее, да лучше, может быть, и смотреть бы на меня не стал".

   Христофорский был уже вполне убежден, что она только о нем и думает, и на этот раз не совсем ошибался, к сожалению.

VII

   Но каким образом Христофорский попал на службу к Баканову? Это случилось очень просто: Баканов как-то осенью проговорился.

   -- Без людей, как без рук, -- сказал он кому-то при Христофорском, -- есть у меня кладовая... ну, вот, куда еще всякую громоздкую движимость складывают на сбереженье... Чай, знаете? около Мясницких ворот... ну, да как же это вы не знаете? в доме моей жены, что ей достался после дяди, не Алексея Петровича, а Петра Петровича... Еще там такая вывеска на голубом поле золотыми буквами... Дом на дворе... Ну, вот тот самый, про который, помните, говорите, будто никто не нанимает, потому что там, вишь, черти по ночам возятся... Действительно, не нанимали... Ну, я сделал кладовую... и ничего-с, черти унялись. Только вот беда: не найду человека, который принял бы эту кладовую под свое ведение... У меня теперь там лавочники чередуются... Неудобно -- надо записывать, билеты выдавать; надо, одним словом, там быть, по крайней мере, до двух часов пополудни. Ну, а они уходят, те не застают... Это подрыв... Я бы и двадцати пяти рублей в месяц не пожалел... дал бы... и квартиру бы дал... и все. А то еще, чего доброго, раскрадут, так еще процесс наживешь... Просто, беда! Ищу такого человека, который бы...

   Тут Баканов, обратившись к другим гостям, объяснил, какого он ищет человека и какие будут его обязанности.

   Христофорский в это время сидел в углу и молчал. Начала речи он не расслышал, потому что мимо двери прошла Александра Степановна, заглянула в комнату, мимоходом на него взглянула и скрылась. Но конец речи он очень хорошо понял, и ушел домой с бьющимся сердцем. Всю ночь мерещились ему 25 рублей, квартира, дрова, прислуга и просто не давали ему спать. В эту же ночь, как нарочно, в его собственной квартире воняло каким-то кислым мылом, а за перегородкой пищал хозяйский ребенок.

   На другой день, рано утром, явился Христофорский к Баканову.

   -- Что это вы, ни свет, ни заря?-- спросил его Баканов, утираясь полотенцем, ибо он только что встал и умылся.

   -- Я согласен-с, -- брякнул ему Христофорский.

   -- Что такое? -- Баканов раскрыл рот и опустил полотенце, поддерживая его обеими ладонями. В его рыхлых, светлых бакенбардах еще дрожали капли воды; белая, рыхлая шея и розовая грудь были раскрыты, шелковый, коротенький халат висел на его плечах, как ряса.

   -- Я думал всю ночь, сообразил и согласен,-- повторил Христофорский.

   Воображению Баканова представилось что-то смешное; он готов был по обыкновению засмеяться, но Христофорский объяснил ему напрямик, что он согласен взять место при его кладовой, что это место нисколько не помешает ему и в казенной палате получать жалованье, потому что, во-первых, переписывать казенные бумаги он будет и вечером, а во-вторых, потому, что и столоначальник его Сидоренко, Яков Михайлыч, его очень любит и не будет ему ни в чем препятствовать.

   Христофорский таким уверенным тоном высказал свое согласие, что решительно озадачил Баканова. Ему уж действительно показалось, что он о чем-то просил Христофорского.

   -- Гм! Так вы на это согласны, -- промычал он, отходя к окну и уж окончательно вытерши свою физиономию, -- ну-с мы об этом с вами подумаем.

   -- Я, ничего... Я только пришел... так сказать, счел своей обязанностью объявить вам, что я согласен, так как вы хотели давно найти мне работу и так как сама судьба к тому ведет, чтоб я был полезен вам.

   -- Хорошо, хорошо! Утро вечера мудренее, или, лучше сказать, вечер утра мудренее, потому что теперь утро, а утром я занят, у меня всегда по утрам есть занятия, приходите вечером.