-- Как вам не грех,-- начал я,-- обижать меня: еще не знаете меня, а думаете, что я врал. Разве я купался... голову только намочил... эка беда.

   -- Эка беда, что вас поклепали,-- возразила Лиза, посматривая на меня с улыбающейся важностью.-- Нас беспрестанно клеплют, мы же ничего... сносим. Вот поживите-ка у нас, так и узнаете.

   -- Да мне все равно, что там Аграфена...

   -- Тс! Что вы? -- перебила меня Лиза, топнув ножкой, с выражением веселой строгости,-- что вы так громко...

   Я струсил и обернулся. Гостья захохотала.

   -- Да, право же, мне все равно,-- начал я тише,-- лишь бы вы, кузина, не думали обо мне дурно. Мне ваше мнение дорого, кузина.

   -- Какая я вам кузина? Седьмая вода на киселе.

   -- Так вы отрекаетесь? -- спросил я с чувством, как бы в порыве некоторого изумления.

   -- Нет, нет! Зачем отрекаться,-- сказала она, вероятно, смутно поняв, что я мальчик на обиду чувствительный.-- Такой милый кузен, так славно вишневку и шампанское пьет, а я стану отрекаться.

   Гостья захохотала пуще прежнего... так и посыпался ее смех... я думаю, даже на балконе бабушка могла бы слышать...

   -- Смейтесь! -- сказал я.-- Смейтесь! я не знал, что вы всякую безделицу замечаете.

   -- Не я, другие заметили; у нас все видят и все слышат, да будет это вам известно... Вас надо вымуштровать.

   -- Что-с?

   -- Вымуштровать.

   Таким образом совершенно нечувствительно, вследствие одного беглого разговора, я сошелся с Лизой на самую короткую, нецеремонную ногу; и заметьте, читатель, как она вела разговор: она сразу дала мне понять, чтоб я был осторожнее, значит, сразу поняла мою неопытность и характер настолько пылкий и откровенный, что он мог бы мне наделать кучу неприятностей. Нет, конечно, сомненья, что присутствие веселой Кати, страшной хохотуньи и вдобавок пансионной подруги Лизы, единственной, с которой было ей нескучно, много способствовало нашему сближению: я почувствовал, что можно и не церемониться. И вот, менее чем в полчаса, я в их присутствии стал бойчее, развязнее, чем где-нибудь и когда-нибудь. Высказаться мне было недолго. Мне ужасно хотелось знать, о чем это Лиза и Катя, вдруг пересев от меня на другую скамеечку, стали тихо между собой разговаривать, причем лицо моей кузины, за минуту веселое, сделалось вдруг серьезно и даже грустно, а лицо румяной Кати приняло даже какое-то озабоченное выражение.

   -- Верно, и у вас есть секреты,-- сказал я, проходя мимо их с нетерпеливым намерением опять к ним присоединиться.

   -- Еще бы,-- отвечала Лиза,-- не у вас одного будут секреты, и у нас есть.

   -- А нельзя ли хоть подслушать? А?

   -- Смейте только подслушивать! Много будете знать -- скоро состаритесь. --

   Я сел от них во ста шагах на другой скамеечке; я видел, как тень от листьев и золотые пятна света скользили по складкам белого платья моей кузины и как резко эти белые складки отделялись от черной одежды Кати, или Катиш -- как ее называла Лиза. Катиш вынула из кармана какое-то письмецо и, увидав меня, снова опустила его в карман; но, как кажется, Лиза была в нетерпении: по выражению лица ее и движению руки можно было вообразить себе следующую фразу: "Подай! Какая ты несносная, пусть видит. Нашла кого бояться!.."

   Вообразив себе нечто вроде этой фразы, я ушел от них слоняться по саду.

   Катиш была соседка, дочь одного старика, по фамилии Вифаилова. Старик был женат на дворянке, у которой было тридцать душ на господской запашке и домишко на краю деревни Хрустиных; сам же он был из духовного звания, но служил и, как говорят, прошел сквозь огонь и медные трубы. Катиш, так же как и Лиза, воспитывалась на Московской улице, у мадам Фляком в доме под вывеской: "Частный пансион для благородных девиц"... Она была нехороша собой, по крайней мере, не на мой вкус. Уездным франтам, напротив, она была по вкусу. Лицо у ней было, как месяц ясный, круглое, мягкое, в веснушках, с небольшим и задорным носиком; зато у ней был веселый, открытый нрав; хохотать и смешить было для нее нечто вроде потребности. Добрая, бойкая была она барышня! Я был не долго с ней знаком, но вспоминаю о ней с большим удовольствием.

   Катиш не пришла обедать в день рождения Хрустина, потому что в траурном платье (у ней с полгода тому назад умер брат -- юнкер). "В траурном платье идти неловко, а другие платья разучилась носить -- отвыкла, да, чего доброго, и не влезут -- толстею,-- говорила она Лизе,-- расползлась, матушка! пора замуж выходить! Ну, что делать, останусь у тебя весь вечер!"

   И действительно, она осталась весь вечер; когда роса стала падать и когда каждый поворот в новую аллею, с густолиственным верхом, стал казаться мне то отверстием пещеры, то началом длинного, темного коридора с высоким и неподвижным сводом, а звезды зажглись на небе, мы все, покинув сад, уселись на ступеньках лестницы и сидели до самого ужина, и уж чего-чего не переговорили!

   Под конец разговор принял фантастическое направление -- все предания дома как будто ожили... я был самый жадный слушатель, Вася Хохлов -- самый молчаливый...

   -- У нас,-- говорила Лиза,-- часто случаются вещи необыкновенные, особливо зимой. Раз,-- на святках это. было дело,-- сижу я у себя в комнате; вдруг на чердаке, над самой головой, как будто кто чугунный шар уронил, так я вся и вздрогнула. Ударилось что-то в потолок и покатилось... слышу -- покатилось... Думаю себе, кому быть на чердаке -- скоро десять часов ночи; кличу девушку: Федосья, говорю, поди, ради бога, возьми хоть Демьяна, только посмотри, что такое на чердаке, не забрался ли кто-нибудь -- там часто у нас белье вешают,-- не унесли бы белья... Ну... пошли на чердак, только что...-- а у нас дверь на чердак прямо из коридорчика, что на антресолях,-- только что Демьян вошел,-- а надо вам сказать, дверь была заперта, значит, войти было некому,-- только вошли, вдруг кто-то как захохочет... зафыркает да в ладони захлопает... Федосья моя бросилась вниз... разбила себе в коридоре коленко об Дарьин сундук, прибежала бледная, как смерть... говорить не может, а у Демьяна неизвестно кто свечу задул... говорит, задул кто-то. А кто? Бог его ведает.

   -- Ну, что ж Демьян? Чай, и он струсил.

   -- Э... что ему -- зажег опять свечу да опять пошел--весь чердак со свечой обошел, такой бесстрашный! Никого нет, только, говорит, из-за трубы рожки какие-то... нет-нет да и высунутся, и высунутся... но, говорит, никого... и что такое это упало над самым потолком, неизвестно. Демьян! да он такой, что ничего не боится; я с ним готова хоть в лес идти ночью.-- Домовые, говорит, известное дело -- надо же, говорит, и им пошалить, что их бояться-то? да я, говорит, собаки иной раз больше боюсь, чем нечистого,-- вот он какой!

   Я почувствовал глубокое уважение к Демьяну,

   -- А перед смертью сестры что было!.. Право, и т верится, и страшно рассказывать...

   И ее голос как бы замер.

   -- Что такое?

   -- Ну, и не рассказывай, коли самой страшно!-- заметила Катиш.

   -- Нет, рассказывайте; мне хочется все знать...-- сказал я, хотя и чувствовал, что по спине у меня мурашки ходят от таких великолепных историй; чувство ужаса не всегда уничтожает любопытство, напротив, когда мне бывало страшно, я делался вдвое любопытнее.

   -- Надо посмотреть,-- сказала Лиза,-- где Андрюша?

   -- Он на диване спит! -- отвечал Хохлов.

   -- А! верно, завалился за бабушку; ну, хорошо, что спит, а то при нем нельзя всего рассказывать...

   Славный был вечер, темный, несмотря на красный месяц, который загорался в просветах дубовой рощи -- я даже думал, не горит ли овин,-- такой он был красный! Тихий был вечер, хоть и шелестила никаким безветрием недовольная осина, хоть и слышался мне шум падающей воды, тот самый шум, который накануне приводил меня в недоумение,-- я и забыл, что, переезжая плотину, я, неподалеку от деревни, миновал водяную мельницу,