Путешественники, то есть я и Вася, пошли по следам нашего путеводителя. И вот, через переднюю, тускло освещенную оплывшим сальным огарком, привел он нас в коридор и отворил дверь налево.

   Мы очутились в комнате, где был накрыт стол, горели две свечи в высоких шандалах, стояли лакеи с тарелками и где Хрустин сам-четверт сидел за ужином.

   В архалуке нараспашку и без галстука, утерев салфеткой рот, тяжело поднялся он со своего места и посмотрел на нас как на гостей, совершенно неожиданных; наконец, еще раз утеревшись салфеткой, сказал, что он рад нас видеть, спросил о здоровье моего дядюшки и отрекомендовал меня какой-то старухе, без сомнения, самой Аграфене Степановне, которая, похлопав глазами, попросила нас садиться.

   Нам подали приборы и придвинули стулья.

   Хрустин извинился, что не прислал за нами тарантаса. Старуха извинилась, что, по случаю пятницы, у них постный стол.

   Действительно, на столе перед ней было, по выражению одного провинциала, обширное поле горшков. Сама же она была в большом белом чепце и в белом капоте.

   Разговор как-то не клеился. Вася сидел красный как рак и на все смотрел исподлобья.

   -- Лиза,-- сказала старуха, сделав движение головой, как будто на шее у нее был неловко и туго повязан галстук,-- Лиза, ты никогда прежде не видала наших гостей?

   -- Нет-с,-- отвечала ей сидевшая против меня брюнетка, высокая, бледная девушка, с темными волосами, которые в два кольца обогнули ее голову.-- Мне негде было их видеть.

   -- Демьян,-- продолжала старуха,-- вели, пожалуйста, Мироновне достать все нужное: простыню, подушки -- постлать на диване в горенке. Вам все равно, на диване спать или...

   -- Все равно-с,-- отвечал я.

   -- Так ты, Демьян, все это сейчас же... возьми ключ от сундука у Марьи; Николай, ты, кажется, взял подсвечник? есть ли там свеча? Демьян, этих господ я отдам на твое попечение... ты их нынче возьмешь с рук на руки.

   -- С моим-с большим удовольствием,-- мягким басом отвечал ей Демьян, высокий старик слуга в синем сюртуке домашнего сукна, с маленьким лицом, как шапочкой прикрытый волосами, серыми, как лен, и с преблагодушной миной.

   Пока я слушал распоряжения старухи, Лиза через стол завела было разговор с Хохловым.

   -- Вот это ваш будущий ученик,-- сказала она, положив руку на плечо мальчика лет десяти, сидевшего с ней рядом,-- придется вам с ним помучиться.

   Старуха взглянула на него из-под руки, накладывая себе в тарелку каши, и, как только кончила говорить с Демьяном, обратилась к Лизе.

   -- Все, моя милая,-- сказала она,-- зависит от учителя, да от умения, да от терпения.

   -- У меня ни того, ни другого,-- полушепотом, как бы себе под нос, отвечала девушка и потупилась.

   Комната, где мы ужинали, была какая-то кислая на вид и неопрятная. Казалось, она промерзала несколько зим сряду; обои, какого-то неопределенного цвета, отстали от стен и покоробились; мебель была простая, крашеная, старая; на окне стояла клетка с белкой; белка спала, несмотря на стук ножей и вилок. Когда, в промежутках между блюдами и разговором, наступало всеобщее молчание, мне все чудилось, что я слышу в ночной тишине шум падающей воды.

   -- Это наш садовник в доску стучит,-- невпопад сказала старуха, заметив, что я во что-то вслушиваюсь.

   Мальчик глядел на нас недоумевающими взорами. Он был круглолиц, тупонос, плотен в плечах и, должно быть, глуп; он то глядел на меня, то рассматривал свой палец, завязанный в тряпочку.

   -- Вон твой учитель,-- сказала ему старуха, наклонясь к нему и указав на Васю,-- он добрый, и ты будешь стараться.

   Подали подогретые оладьи с медом, и потом, крестясь, все встали.

   -- Как тебе нравится моя кузина?-- спросил я Васю, когда мы пришли в свою горенку и, раздевшись с помощью Демьяна, легли -- он на какую-то скрипучую кровать, а я на диван, превращенный в постель с байковым одеялом и подушками.

   -- Ничего,-- отвечал он.

   -- Ведь недурна?

   -- Пожалуй, что и недурна.

   -- Вот, влюбись в нее.

   -- Что я, дурак, что ли,-- отвечал он, задув свечу.

   -- Зачем ты задул?

   -- А зачем ей гореть-то?

   -- А ну как к нам ночью домовой придет?..

   -- Ну, вот, домовой! Экой дитятко! Домовой! И он повернулся, чтоб заснуть.

   -- Знаешь, что мне кажется? Эта старуха не любит моей кузины: она ведь, знаешь, от первой жены, а первая-то жена была двоюродной сестрой моей матери, в старину были коротко знакомы, жили вместе,-- начал я говорить в потемках.-- А вторую-то жену, говорят, он увез.

   -- Кто?

   -- Хрустин-то этот, чудовище-то... видел?.. сидит и все молчит, увез, говорят, от тетки, а тетка-то, знать, и есть эта самая старуха-то... Видел? стерегла, говорят ее -- старая дева... ни за что замуж не хотела отдавать.

   -- А ты почем это знаешь?

   -- Мать моя их знает, только ни второй жены, ни Аграфены Степановны никогда не видала. Она, знаешь, боялась меня отпускать-то. Страшно сердита, должно быть, эта Аграфена Степановна.

   Так разговаривая, лежал я на своей новой постели... Дождь принялся барабанить по кровле и ровным шумом гудел в саду; перестал и опять принялся. Я задремал, но не мог скоро заснуть, потому что Хохлов стал храпеть -- чего я терпеть не могу,-- вероятно, утомленный впечатлениями дня, если только что-нибудь на свете могло утомить этого из дуба и железа сколоченного и нуждой повитого мальчика.

   На другой день, как и следовало ожидать моим читателям, поутру, только что воркованье голубей, писк галчат за угловым карнизом да чиликанье воробьев разбудили меня раньше, чем бы следовало мне проснуться, я побежал осматривать сад, обошел его кругом, нашел его громадным, таинственным и незаметно спустился вниз к калитке... За калиткой, через дорогу, струилась широкая полоса Оки; я видел, как по ту сторону бурлаки тянули барку, видел за баркой противоположный берег, на котором дремучий лес, уходя корнями в желтый песок, казался мне невысоким кустарником, и, быть может, долго бы я стоял, все бы стоял и все бы смотрел, если бы вдруг сначала говор, потом -- шум воды, как бы от передвижения ног, наконец -- всплески и звонкий и щекотливый хохот купающихся неподалеку девушек не потрясли впечатлительных нервов моих, и без того наэлектризованных свежестью зелени и теплотой лучей. Сердце мое так застукало, так забилось, как никогда еще не билось. Я не знал, что мне делать: сойти ли еще пониже по тропинке, которая вилась по косогору вниз до самой дороги, или убежать, нагнувшись, вдоль плетня, совершенно затканного хмелем, или, наконец, под рябину спрятаться... но некстати проходивший с лейкой садовник заставил меня принять прилично-равнодушный вид, поправить на голове картуз и удалиться.

   Я пошел домой, чтобы рассказать Хохлову мои утренние похождения.

   Только что появился я в раскрытых настежь дверях нашей горенки, с другого конца появился Демьян.

   -- Ну, господа,-- сказал он, почесывая за ухом,-- я, признаться, пришел к вам, того... за сапогами. Ведь вот, изволите видеть, надо бы их почистить.

   -- Хорошо, пожалуй; если, впрочем, хочешь, я и башмаки надену, у меня и башмаки есть...

   -- Зачем, сударь, башмаки... Вот как бы ваксицы, я бы мигом... Погодите маленько, я сбегаю.

   Демьян сбегал, то есть ушел и воротился с баночкой ваксы, щетки принес, стащил с нас сапоги и принялся их шаркать, поплевывая то в банку, то на сапоги.

   Старик он был разговорчивый, и я с первого же дня подружился с ним.

   -- Который же это из вас, господа, учить-то приехал? Я все смотрю, и вчера это вы сидите рядышком, не разберу никак.

   Я указал на Васю.

   -- А-а! -- произнес он, поглядывая на Васю.

   -- А вы, сударь, погостить приехали?

   -- Погостить.

   -- Ну, погостите, сударь, погостите! отчего не погостить! Место самое, так сказать, важное,-- ну, и сад большой, и река подошла почитай что вплоть, ну и все-с...