-- Я недалеко живу,-- сказал он,-- вот мое жилье: налево-то конура собачья, а направо-то моя конура; только окошки в сад, а на двор одна только лестница.

   -- В другое время я зайду к вам,-- сказал я снисходительно.

   Постоялец посмотрел на меня, покрутил свои усики и отвечал:

   -- Ну, хорошо, в другое время!

   Вася принялся опять ходить по комнате, притоптывая ногами. Отец его, в своем тулупе, стоял около стола и резал большим ножом ломти ржаного хлеба. В комнате пахло теплыми щами. Рябая работница с тоскливым нетерпением выглядывала из-за дверей перегородки. Груня, сняв платок, сняла башмаки свои, поставила их сушить у заслонки и села на скамеечку, в ожидании обеда. Я простилая, с Васей, бросил последний прощальный взгляд на Груню и вышел. Надевая шинель, я слышал, как Вася сказал постояльцу;

   -- Останься, куда ты?

   Остаться у Хохловых я бы не мог ни в каком случае: я должен был ехать домой; но мне стало больно, зачем Вася не меня попросил остаться, а постояльца, как будто постоялец друг его, а я не друг. Я был еще слишком не развит и не понял самой простой причины. Бедный Вася смотрел на меня, как на богача, потому что у нас были лошади и сани; а в своем постояльце видел такого же, на черном хлебе и кислых щах выращенного, плебея. Я этого решительно не понял, и, когда ехал домой, голова моя была полна грустных размышлений. Постояльца я готов был ненавидеть; Груне я собирался признаться в любви; Васю хотел упрекнуть в холодности.

   Было уже с лишком три часа, когда я воротился домой. Вижу, в передней, на ларе Фекла моет и перетирает тарелки. Тут только я вспомнил, что обещал не опоздать к обеду, и не без робости вошел в залу, где еще стучали ложками.

   За столом сидели матушка, дядя и еще какая-то гостья, старушка, в высоком старомодном чепчике с лиловыми бантами.

   Матушка, едва я вошел, с упреком покачала головой; дядя оглядел меня мутными глазами: давно уж, несмотря на мое отсутствие, весь обед он бранил меня и ворчал на матушку, как будто она была виновата, что я опоздал к обеду. Надо вам сказать, что дядя с нетерпением ожидал меня, потому что еще в начале второго часа дал слово куму отправить его домой к жене и детям не иначе как на своих же пошевнях. Нетерпение дяди перешло в досаду, а досада в сильный гнев, который и разразился надо мной, как гром небесный, только что он увидал меня.

   -- Именно, именно, негодяй! Именно, никуда пускать нельзя! Не давай ему обедать, не давай ему! Не смей! -- сказал он Михалычу, который ставил передо мной прибор.

   Я сидел молча, опустя голову, краснел и чувствовал, что дело плохо.

   -- Где ты был? -- спросил меня дядя, весь красный, уставив на меня глаза свои.

   Он был в таком состоянии, что нелегко было от него отделаться. Я молчал.

   -- Где ты был?-- Я тебя спрашиваю.

   Я сказал.

   -- Врешь!

   -- Спросите кучера.

   -- Врешь... спро-ошу кучера! Только ты именно, именно, негодяй!

   Старуха гостья, как на негодяя, устремила на меня глаза свои.

   Матушка поспешила встать из-за стола и сказала!

   -- Братец, вставать пора!

   Я также поспешил, из приличия, утерев салфеткой голодный рот свой, отодвинуть стул и за- спиной дяди тихонько пробрался в комнату к моей матери; я не знал, где мне сесть, где стать, куда идти.

   -- Очень рада, что бранят тебя,-- сказала матушка, притворяясь сердитой,--очень рада! Не я ли тебе говорила, чтоб ты не опоздал... Ну вот, теперь без обеда... кто виноват?

   -- Что за беда, что я без обеда, лишь бы вы не сердились. Был у меня голод, да, право, и тот совсем прошел, есть совсем не хочется.

   -- Ну, как это можно, чтоб не хотелось есть! -- подхватила Арина, стоя у окна и штопая чулок.-- Как это можно! И-и-их, барин, барин! Пойду-ка я да принесу чего-нибудь, так лучше будет дело-то.

   Матушка на это не сказала ни слова, из чего я заключил, что действительно закусить чего-нибудь не мешало бы.

   Вдруг слышу, по коридору поспешными шагами идет дядя мой; ходить так проворно не было у него в обычае; сердце мое забилось тревожным предчувствием. Дверь отворилась, споткнувшись на пороге и весь запыхавшийся, вошел он в комнату, крича:

   -- Где он?

   Увидал меля, схватил меня за ухо, и ну его драть.

   -- Вот... вот... вот... вот, вот тебе, вот тебе, вот!

   Зазвенело в ушах моих. Я вскрикнул, залился слезами, кровь прилила мне к лицу, рыдания захватили горло.

   -- За что вы его?-- спросила матушка.

   -- Негодяй! Именно... вы, сестра... именно ничего не знаете... Его надо в руки взять: отпрашивается в гости и возит каких-то девчат гулять с собой. Именно, именно сейчас мне кучер сказывал. Вот, сами посмотрите, как лошадей изморил... Сами вон взгляните, именно.

   И он подвел мать мою к окошку и указал ей, как по двору кучер лошадей проваживал.

   Никогда еще не видал я доброго дяди моего в припадке такого сильного гнева. Наконец высказанное им на мой счет было так низко, так грубо и несправедлив во, что я перестал плакать и посмотрел на всех, меня окружающих, как бы спрашивая их, верят ли они словам его? Увы! Мне казалось, что ему все поверили.

   Моя нянька разинула рот, начала ахать и уронила клубок с нитками. Матушка стала печальна, гостья посмотрела на меня с негодованием. Я опять заплакал,

   -- Каких ты девчат возил? Говори сейчас! -- крикнул дядя.

   -- Не скажу! -- отвечал я резко, -- вы не стоите, не стоите, чтоб я вам отвечал, не стоите!..

   С этим словом я рванулся, выбежал в залу, схватил со стола фуражку, надел ее, как сумасшедший, на голову -- и в одном сюртуке очутился за воротами.

   Мороз освежил меня и образумил. Были уж сумерки. По тротуару, скрипя по снегу, шагах в десяти от меня, шел наш немецкий учитель. Стало совестно попасться ему в одном сюртуке нараспашку, с заплаканными глазами. Я не знал, что делать: встретиться ли С учителем, или воротиться.

   И к счастью и к досаде моей (потому что уже немец-учитель был в четырех шагах), выбежали за мной Арина и Михалыч.

   -- Куда вы? Куда вы?

   -- Подальше от вас,-- отвечал я им под нос раздраженным голосом.

   -- Хоть шинель-то наденьте, барин! -- сказал Михалыч.

   -- Ах да! Вынеси мне в переднюю шинель.

   Я воротился в переднюю и только что переступил порог, нос с носом столкнулся с моим дядюшкой; но или гнев его прошел сам собой, или слова мои его озадачили, или поступок мой испугал его, только с первого же взгляда на него я понял, что припадок гнева его миновал окончательно. Долго покачиваясь и посматривая на меня с каким-то кислым упреком, он стоял и не говорил ни слова.

   Я стоял, потупя заплаканные глаза, и дрожал всем телом.

   -- Ну, именно, -- говорил дядя тоном дружеского выговора,-- именно, дурак! Что я... тебе... разве... ну, где ухо?.. Кажи! Цело ли ухо?

   И дядя мой собирался расхохотаться.

   -- Вы не ухо, а меня обидели, -- сказал я, не поднимая глаз, и опять заплакал.

   -- Ну, вздор! Ну, где я тебя обидел! Кажи! Где я тебя обидел? Ну, кажи!.. именно, я люблю тебя... именно...

   -- Каких девчат я возил катать?.. Разве сестра моего друга девчонка? Разве доставить удовольствие бедному семейству грех? Разве...

   И я опять не договорил, залившись слезами и в то же время внутренне торжествуя, потому что чувствовал уже в эту минуту свою победу над доброй душою моего слабого дядюшки.

   Тут последовала сцена комически-трогательная. Мой дядя расплакался, охватил мою шею и начал целовать меня.

   Сквозь слезы я стал смеяться и, совершенно разнежившись, приложился жаркими губами к той самой руке, которая за минуту чуть-чуть было не оторвала мне ухо.

   Михалыч смотрел на эту сцену, посмеиваясь. Арина стала мне опять толковать про обед, но мне было не до обеда: мой аппетит прошел окончательно и возобновился только во время чая, почему я и съел в тот день за вечерним чаем чуть ли не целый хлеб.