Само собою разумеется, что Шушане стало небезызвестно, что Давид небогат и что пятнадцатью рублями ежемесячного жалованья нельзя содержать мать, брата да еще Магдану. Вследствие чего она глубоко от всей души стала презирать свою племянницу.
-- Погоди,-- говорила она,-- не разбогатеешь! Еще придешь ко мне да поклонишься, неблагодарная!
Магдана знала или, может быть, только предполагала, что тетка на нее сердится; но не знала, за что именно, да и знать не хотела. Все эти дни, конечно, она не вспомнила бы о сололакских своих родных, если б Михака два раза не заходил к ней с грубым требованием возврата денег. Магдану то бесило, что еще и срок-то платежа не вышел, и вот, в одно праздничное утро, мы застаем ее в самом жалком расположении духа.
Прошло уже с лишком две недели, а об ее муже не было никакого известия. Каждую минуту она ждала его. Приезжай, Арютюн,-- быть может, впервые во всю жизнь свою она бы обрадовалась его возвращению.
"Боже мой! что я буду делать, -- думала она, -- если еще пройдет месяц, а муж не воротится?"
Михака как нож к горлу пристает: "подай да подай мои четырнадцать рублей", а у Магданы давно уже нет ни копейки!
Обедать на чужой счет было ей страшно совестно.
"Боже мой! -- продолжала думать Магдана, ломая руки, -- за что он обо мне так заботится? чем я это заслужила? Хоть бы он за это позволил себе поцевать меня. Неужели я такая каменная, что не могу чувствовать благодарности? Долго ли это так продолжится? И что будет, если мне перестанут обед носить? Я умру с голоду!"
Магдана накрыла лицо платком, чтоб самой не видать, как плачут и какие слезы роняют черные глаза ее! Неподвижно и долго таким образом просидела она на тахте; нетерпеливо ждала полуденного выстрела из пушки и придумывала, что сказать брату Давида Егорыча, который все это время так исправно, ровно в полдень, приносил ей кушанье. На этот раз ей даже хотелось попросить его сказать Давиду:
-- Что ж он!.. не грех ли?.. Хоть бы на минуточку зашел к Магдане. Магдана хочет посоветоваться с ним, хочет спросить, нельзя ли хоть кого-нибудь послать в Кахетию, и если нельзя... то... почему бы Давиду Егорычу хоть-изредка не навещать ее?..
Но время хоть и казалось медленным для скучающей Магданы, однако ж быстро пролетело над Тифлисом и давно уж миновал полдень, передвинув часовую стрелку. На Штабе уже било три часа.
Как нарочно, никто не отворил еще дверей Магданиной сакли, не пришел простодушно улыбающийся юноша и, по обыкновению, в грязной салфетке не принес ей блюда с кушаньем.
-- Вот, нынче никто далее ко мне и заглянуть не хочет! -- сказала Магдана. -- Вот как! Видят наконец, что не целый же век кормить меня.
И она, рыдая, чувствовала, что не имеет права не только требовать, -- не имеет права желать такого внимания.
Погода была дурная; за дверь сакли невозможно было выглянуть: на целый день, с утра, солнце заволокли туманы, шел дождь и сырой ветер прохватывал до костей. По закоулку шлепали ногами одни только каменщики, выпачканные известкой.
Магдана утерла слезы; но от этого не легче стало на душе ее. Мысль, что даже Давид Егорыч позабыл о ней, была невыносима. Тяжко было ей смотреть на божий свет своими заплаканными глазками. В этом грустном молчаливом одиночестве чего-чего не приходило ей в голову. То хотелось ей наняться где-нибудь в работницы и мыть белье, то уйти куда-нибудь в деревню, то подать на мужа просьбу: "так и так, дескать, ушел, не кормит и не одевает!"
XXII
Бедная голодная Магдана не умела спокойно обдумать своего положения и не могла без ропота покориться судьбе своей: одним словом, она волновалась, а не мыслила. Но, читатели, посудите сами: в ком она могла найти ту нравственную опору, которой ей самой недоставало?
Когда она была ребенком, тетка Шушана не слишком ли явно тяготилась ею и, стало быть, не могла научить ее сносить горе терпеливо и без ропота. Михака (не заплативший, ни гроша за похороны Назо) начал уже притеснять ее: к нему ли обратится она за помощью? Евтимия, бог знает откуда, из каких рук и за что получает деньги: она ли придет и чему-нибудь доброму научит?..
Все это было так; но такого рода размышлений не было в неразвитой голове Магданы: она сама не знала, на что ей жаловаться, а жаловалась; наконец ничего лучшего не могла она придумать, как лечь спать и, если можно, проспать до следующего утра. Вдруг, только что прилегла она, слышит, кто-то тихонько постучался в дверь.
Магдана встрепенулась, даже как будто испугалась. Брат Давида, в качестве слуги, никогда не имел похвальной догадки стучаться к ней, а всегда почти отворял ее саклю ногой или коленом.
-- Кто же это? Неужели опять ненавистный Михака пришел за деньгами? Уже не Арютюн ли из Кахетии! но с какой стати хозяину стучаться в незапертую дверь своей родной берлоги? Боже мой! кто там? Не Давид ли Егорыч?
И при этой мысли Магдана вспыхнула и нетвердым голосом, но громко сказала:
-- Войди!
Увы! не статный грузин, с карими задумчивыми глазами, отворил дверь и вошел; вошла старуха Сусанна -- та самая Сусанна, которую, помните, принималась было бранить догадливая Шушана, встретив ее в Сололаках, около своей сакли, и даже ночью, по какому-то особенному свойственному ей чутью, узнав ее...
Магдана встречала ее, но ни разу не обратила на нее внимания, -- быть может, слыхала о ней, но при встрече не могла назвать ее по имени.
Постараюсь вкратце, для пущего уразумения предстоящих сцен, как-нибудь нарисовать портрет Сусанны.
Сусанна была тифлисская уроженка; но к какому именно племени могла принадлежать она -- это было для всех покрыто мраком неизвестности. Русским она говорила, что она грузинка, а армян и грузин уверяла, что она русская.
Одевалась она так, как обыкновенно одеваются наши торговки, сидящие с лотками на базарах, и зимой, в грязь, надевала даже сапоги; ей было около пятидесяти лет, хотя на вид казалось ей не больше сорока -- так мало было морщин на скуластом, как будто прилизанном лице ее. Продолговатый, тупой, здоровый нос ее и такой же подбородок придавали всей нижней части лица ее грубое, деревянное выражение. Узкие губы свои она любила съеживать, не то с видом притворной грусти, не то с видом затаенной радости. Вся она глядела такой тихонькой, даже благочестивой скромницей. Сусанна недаром большой кашемировый, полинялый платок свой так замысловато набрасывала на голову, что серые, узенькие глаза ее с желтоватыми белками были постоянно в тени. Сусанна, несмотря на лета свои, проворно передвигала ноги и также на ходу проворно переставляла палку, особенно если шла куда-нибудь с целью и не хотела, чтоб ее заметили. Голова Сусанны в профиль далеко выходила вперед, и когда Она стояла, облокотясь на палку, то казалась горбатой. У нее был претонкий слух; но часто она не слыхала, когда ее во все горло кликали, и проходила мимо, тряся головой сильнее обыкновенного, так как будто бы никто и не зовет ее. Женщины низшего класса во всем доверялись ей; они знали, что Сусанна молчалива, как могила, и что никакими угрозами нельзя было от нее добиться правды, даже если б вздумали давать ей деньги. Она, быть может, и призналась бы, что солгала; но в ее сознании была бы точно такая же ложь, только более правдоподобная и, стало быть, более опасная. Ложь ее простиралась на все и на всех. Например, Евтимия живет на Авлабаре; спросите ее;
-- Где живет Евтимия? -- В Алтиллерийской слободке, -- скажет вам Сусанна и тут же уверит вас, что никакой нет Евтимии, что есть Магдана, которая сама себя иногда называет Евтимиею, а Магдану назовет Пепелой.
И таким образом, вследствие одной привычки, лгала она без всякой очевидной нужды, и лгала на трех языках: по-русски, по-грузински и по-армянски. Сусанна была замужем, но никто так мало не знал ее, как муж, который, правда, мало обращал на нее внимания. Муж ее был старый инвалид и нанимался в окрестностях Тифлиса ходить за ульями и стеречь пчельники. В летние дни никогда его дома не было. Приходил он в Тифлис к обеду и всегда почти заставал Сусанну дома и одну, посылал ее за вином, за луком и хлебом, обедал с ней, отдавал ей какие случались деньги и ни разу не подумал, что хитрая Сусанна беспрестанно лжет. Наклонность к деньгам доходила у нее до лихорадочной жадности; она копила их тайком от мужа и жаловалась ему на совершенное безденежье для того только, чтоб выманить у него лишний гривенник. Чтоб добыть рубль, она готова была на все, -- знакомилась с лакеями новоприезжих господ и узнавала их наклонности, лечила больных вольнонаемных грузин или имеретин и за них получала то жалованье, которое они не могли или не успели получить с господ своих. Так иногда за грошовые лекарства брала она десятки рублей. Сусанна очень хорошо знала те числа, когда казначеи выдают служащим жалованье, и, не хуже всякого кредитора, умела пользоваться временем... Но довольно! Надеюсь, читатели поймут, что это была за женщина.
