Однажды явился инженер городской управы, чтобы ознакомиться с положением дел, как он выразился. Он был по совместительству начальником пожарной охраны города, и в этом своем качестве не мог не написать донесения в полицию. Ибо пол в квартире Мубеков представлял прямую угрозу для окружающих. Так он выразился. Окружающие? Чета никогда в жизни не лезла в дела окружающих и взамен требовала лишь одного: чтобы окружающие не лезли в дела Мубеков! Инженер городской управы, вернее, начальник пожарной охраны сказал:

— Ковры должны быть удалены из гостиной в недельный срок в количестве, необходимом для обеспечения беспрепятственных действий пожарной команды в случае возникновения пожара. Если данное предписание не будет выполнено добровольно, то по истечении вышеназванного срока ковры будут удалены насильственным путем, а именно с помощью полиции. Напоминаю, что провинность подобного рода карается по всей строгости закона и влечет за собой наказание в виде штрафа либо тюремного заключения сроком до трех месяцев. Прощайте!

В ту ночь чета Мубек была сама не своя от горя. Чтобы полицейские топтали их паркет, чтобы пожарники срывали с него ковры, какая наглость, какое бесстыдство, взять и обнажить их альфу и омегу, начало и конец всего их бытия!

Особенно фру Мубек была безутешна. В ней словно капля за каплей иссякал источник жизненной силы, иссякала сама воля к жизни. Всякий раз, как Мубеки теперь заглядывали в гостиную через отдушину в стене, выходящую в сад, — чтобы не дать любопытным соседям повода для их тупоумных насмешек! — они испытывали смешанное чувство любви и мучительной боли от сознания безнадежности этой любви, чувство нежности, как к ребенку, которому отныне суждено идти своим, непроторенным путем, между тем как родители в отчаянии ломают руки и заклинают судьбу или уж не знаю кого явить свое милосердие.

У фру начались приступы нервной трясучки, так что мужу приходилось стискивать жену в объятиях, чтобы удержать на месте ее дергающиеся члены. Непреодолимое желание увидеть паркет, прикоснуться, я чуть было не сказал, приласкать его, неукротимая, безудержная жажда погладить его своей ладонью снедала жену и была причиной пароксизмов трясучки, которыми и муж от нее заразился однажды в сумеречный, предрассветный час. И теперь уж он не мог ей помочь, он и сам нуждался в помощи, так он весь трепетал от страсти, от вожделения, от какого-то прямо-таки животного влечения к паркету, к их паркету, у которого никогда еще не было повода краснеть за них.

Они не принадлежали к натурам религиозным, но в последнюю ночь оба они из своей прихожей взывали к небесам, горячо моля Вседержителя сжалиться над их драгоценнейшим достоянием, униженно, кажется даже на коленях, упрашивая Господа открыть миру сокровенную суть того, что было основой основ их жизни, предметом их глубочайшей нежности!

А немного погодя их забрали. Причем не полицмейстер. Его люди явились во всеоружии закона, с печатями и штемпелями, но чета Мубек уже улетучилась. Не улетучилась — улетела на одном из своих многочисленных ковров. На персидском, утверждает языкастая людская молва.

Настала осень, природа зачахла, и старая тетушка Фелиция тоже стала чахнуть. Порой она кашляла так глухо, что, казалось, это отзвук самой осени.

Впрочем, по ее виду никак нельзя было сказать, что она готова в скором будущем отбыть в мир иной. Она по-прежнему восседала, прямая, как свечка, в позолоченном кожаном кресле с высокой спинкой. На исхудалом лице горделиво выпирал нос, а глаза, хоть и слегка помутневшие, случалось, по-прежнему вспыхивали настороженно, словно она хотела сказать: «Меня не проведешь!»

Да и кто мог бы ее провести? Она жила совершенно одна в большом каменном доме, не общаясь ни с кем, кроме Шаха — безобразного старого кота, о котором соседи говорили, будто на самом деле это не кот, а человек: в молодости он был ее любовником, а она его заколдовала и обратила в кота, за то что когда-то, с полвека назад, он ей изменил.

Тетушка Фелиция была богата. Конечно, про старых бездетных теток всегда говорят, что они богаты, даже если у них нет ничего, кроме вязального крючка. Но тетушка Фелиция и правда была богата. Она владела ценными бумагами на огромную сумму, домом и земельным участком, дорогой мебелью и коллекцией картин, о которой какой-нибудь любитель живописи мог лишь мечтать. И притом, как уже сказано, она была одинока, бездетна, и ей уже совсем немного оставалось до девяноста лет.

Ближайшим наследником ее числился племянник, усердно навещавший ее в последние годы — после того, как он узнал, что она пригласила к себе врача… А вообще было очень мило с его стороны, как и со стороны всей его семьи, столь часто навещать тетушку Фелицию — ведь жили они очень далеко от нее: три часа езды, да еще с двумя пересадками.

Племянника звали Петер Грегерс; он заведовал отделением в фирме, которая торговала дегтем. Его жену звали Алисой. Алиса вечно была всем недовольна, она считала, что фирма, торгующая дегтем, платит Петеру очень мало денег. Да еще на кончиках пальцев у него всегда оставались липкие черные пятна, и каждый вечер Алиса вынуждена была выдавать ему порцию маргарина, чтобы с его помощью он мог счистить с рук деготь.

— Не понимаю, — говорила она. — Ты заведуешь отделением! Отчего же у тебя руки перепачканы дегтем?

Петер обычно ничего на это не отвечал, но, когда Алиса уж очень расходилась, он всякий раз давал себе слово, что завтра же купит целый килограмм сливочного масла и оставит у себя на складе. Перед тем как вернуться домой, он будет очищать пальцы сливочным маслом — и так отомстит жене.

Все же почему-то он ни разу этого не сделал.

В прежние времена Грегерсы никогда не докучали тетушке своими визитами. Но в последние три года они наведывались к ней каждое воскресенье — узнать, как обстоят дела.

— Как поживаете, дорогая тетушка Фелиция? Что говорит доктор? — всякий раз спрашивал Петер, поправляя у нее под затылком подушку.

— Ничего он не говорит!

Тетушка переводила взгляд на огромный холст Гюде. Больше из нее нельзя было вытянуть ни слова.

Всех раздражало, что тетушка не хотела сказать, насколько плохи ее дела. Семейство Грегерсов просто уже не могло мириться с этой неизвестностью.

— Неужели ты ничего не можешь сделать? — говорила фру Алиса. — Чего доброго, она так до ста лет протянет. Да сделай же что-нибудь! А то ты все только сидишь и трешь свои черные пальцы!

Петер не стал ей отвечать. Он взял шляпу и отправился к доктору.

— Доктор, — сказал он, — скажите мне, будьте добры, как сейчас здоровье тетушки?

Доктор загадочно улыбнулся.

— Трудно сказать, господин Грегерс. Болезнь вашей тетушки не поддается четкому определению. Я не могу поставить точный диагноз. Возможно, она будет жить, но возможно и обратное. Она, что называется, загадка природы, и разгадать ее нам не дано. Но конечно, я вполне понимаю вашу тревогу.

— Гм, — сказал Петер.

— Ну да, вашу тревогу за ее жизнь. Кстати, я вижу, у вас деготь на пальцах, какая неприятность!.. Могу дать вам совет, разумеется бесплатный, хе-хе… Попробуйте оттереть его сливочным маслом, свежим конечно. Все пятна тотчас сойдут.

Петер молча повернулся и ушел. На ходу он то и дело покусывал кончики пальцев, у него было такое чувство, будто он берет в рот резину.

Прошел год, два… Третий уже шел к концу, а тетушка Фелиция, прямая, как свечка, по-прежнему восседала в своем золоченом кожаном кресле. Грегерсы всем семейством, точно на смотр, являлись к ней каждое воскресенье с неизменно озабоченным, скорбным видом. Дети, прилизанные и принаряженные, выстраивались вдоль стен и стояли, благоговейно вытянувшись, с надеждой и любопытством взирая на старое чучело в кресле. В душе они ненавидели тетушку за то, что их заставляли проводить каждое воскресенье в ее доме, среди всех этих безделушек, этажерок, картин Тидемана и Гюде. Они не понимали, почему родители так почтительно толкуют между собой об этом старом хламе, собранном в большой уродливой тетушкиной гостиной с цветочными горшками на окнах и зеленым ковром, на который детям даже не разрешалось ступать: они должны были красться на цыпочках вдоль его краев. Во всем этом было что-то странное, почти зловещее. Но что поделаешь, уж таковы эти взрослые! Других детей зато каждое воскресенье водят в церковь. Может, тетушка Фелиция в своем кресле тоже служит своего рода обедню, просто детям все это непонятно. Да, не иначе, здесь свершается богослужение: недаром глаза родителей излучают неземное сияние, когда они снуют по большому тетушкиному дому, ощупывая то одну вещь, то другую.