На пристани гребцы стали вымогать у него деньги. Они клянчили, кричали, тыкали пальцами ему в лицо, тянули за одежду. Уплатив только то, что полагалось, он припустился бежать.

Потом он бесцельно бродил вокруг, пока не разболелась голова, а тогда зашел в маленький ресторанчик, выпил крепкого австралийского пива и захмелел.

Время приближается к восьми вечера. В это время они с матерью ели печенье и орехи, слушали радио, встречали рождество. После того как их покинул отец, они сдали комнату. Паренек заметил, что постоялец и мать симпатизировали друг другу, но на рождество он уезжал к родственникам в деревню, так что мать и сын вдвоем ели печенье, грызли орехи и слушали по радио детский хор и рождественскую передачу «Звонят колокола».

Шкипер собрал в салоне офицеров, чтобы отпраздновать торжество, были тут и приглашенные с берега. Праздник у них удался на славу — елка до самого потолка, индейка и вина самых лучших сортов. Официантка салона наряжена в черный передник, белую наколку, ей придется работать за двоих, чтобы обслужить этот званый обед. Должно быть, хлопот там, наверху, невпроворот, у шкипера не нашлось даже времени сойти на корму и поздравить команду с рождеством.

Благотворительное общество прислало посылки — галстуки, носки и другие мелочи. Тут же приложены поздравления — от дам, которые над всем этим потрудились. Вещицы неплохие, вот только от матери нет писем. Ей, изнуренной поденной работой, только и думающей, как свести концы с концами, невдомек, что почта идет так долго, трудно разобраться во всем.

Здесь на небе куда больше звезд, чем дома. Вот сейчас над ним созвездие Южного Креста. Дома, когда он еще ходил в школу, он слышал о рождественской звезде. Ему никогда не доводилось видеть ее, эту звезду. Наверно, это большая блестящая звезда, словно висящая над самой крышей на тяжелой серебряной нитке. А вот картинку на стене в молельном доме, куда он ходил мальчишкой на рождество, он помнит. На ней был младенец в яслях и Мария и Иосиф по сторонам. Младенец лежал голый на соломе и болтал ножками. Дома у них была фотография, на которой он снят младенцем того же возраста. Он лежит на одеяле на столе, а по бокам стоят отец и мать — отец в синем костюме, белом галстуке, и мать молодая, хорошенькая. Глядя на фотографию, можно было подумать, что родители считали его тоже младенцем Иисусом.

— Ну, сейчас мы все разнесем! — орет внизу машинист из Сандефьорда, и сразу же раздается многоголосый крик, грохот и треск.

Пошла кутерьма на всю ночь. Он знает, что кое-кто из ребят давно ждал случая проучить буяна. Дверь резко распахивается, и оттуда, перекувырнувшись в воздухе, вылетает машинист, ему с трудом удается ухватиться за перила.

— Прохлаждайся теперь здесь, грязная скотина! — кричит кто-то вслед из открытой двери. Машинист так и остается висеть на поручнях, словно застыл.

Вокруг воцаряется тишина, только на борту пассажирского парохода из Англии продолжает играть оркестр, льются нежные мелодии вальса.

Юнга смотрит на ручные часы, всего половина девятого, не скоро наступит спокойствие на корме. Еще дольше придется ждать отплытия в новый город, который называется Мадрас.

Он закуривает сигарету, усаживается на пустой ящик.

Выпив пива, он ушел из ресторана и вернулся на пароход; тут он слишком много съел, слишком много выпил, достал из пакета галстук, присланный дамой из благотворительного общества; поболтался среди команды, послушал разговоры и вышел на палубу, откуда сейчас и смотрит на иллюминаторы английского пассажирского парохода.

Пропустив табачный дым через горло и бронхи, он чувствует легкое головокружение, но никакого удовольствия. Сидя в одиночестве на пустом ящике, он думает, что напрасно не захватил с собой фотографию, где он снят лежащим на столе, с матерью и отцом по бокам. Фотография хорошая, ничуть не хуже той картинки, которую он видел в детстве в молельном доме много лет назад.

Танкер. Дедвейт шесть тысяч тонн. Полностью загружен сырой нефтью, густой и черной. Сейчас стоит у причала. Час назад началась перекачка нефти на нефтеперегонный завод. Рейс длился шестьдесят семь суток. С причала моряков зазывают таксеры: в ближнем городке вечером танцы, английские девушки. В один конец семь шиллингов. Через час откроются пивные, через три — распахнутся двери танцевального зала. Швейцар, важный, в ливрее, к иностранцам с улыбкой: городок невелик. А из зала — улыбки девушек. Сидят уже парочками, четверочками, десятками вдоль стен, с равнодушным видом ждут.

Кому-то оставаться на борту, следить за насосами. Слава богу, качает хорошо. Завтра к вечеру закончим. А там опять рейс. Шестьдесят семь, а то и шестьдесят восемь, и шестьдесят девять, и все семьдесят суток в море — пойдем назад за нефтью. Там уж на берег не отпустят. Время дорого, нефть дорога. За насосом следит старик механик. Он останется с помощниками капитана и с кем-нибудь из матросов зарабатывать сверхурочные. В машине надо вынимать поршень. Дело спешное, к утру надо все кончить. Нужны люди — рабочие руки. Им за все заплатят: налоги вычтут по таблице — все как положено. Жаловаться не на что. Тем, кто постарше, не впервой проводить в море по шестьдесят семь суток. Им все равно. На танкере даже привычнее, в море лучше, чем на берегу, потому что нет того шума и грохота. Они еще не раз проведут в море по шестьдесят семь и по семьдесят суток, пока не сойдут наконец на берег, получат пенсию и будут доживать свое в ожидании смерти. На берегу их никто не помнит, кроме учреждения, в картотеке которого записаны их фамилии и где им выдают все, что полагается, за вычетом налогов. Значит, есть чего ждать от будущего, и, пожалуй, этого довольно.

Имеется здесь народ и помоложе, готовый на все махнуть рукой — на сверхурочные и на сон, лишь бы сойти на берег. Жизнь ведь там идет. А им надо жить быстро, на жизнь им отпущена ночь, одна ночка. Как знать, когда вернемся, вернемся ли. Времена меняются, меняются фрахт и рынок.

Современный нефтеналивной танкер. Большие и светлые помещения, на корме у команды своя кают-компания. По стенам картины и репродукции — красота! Все продумано, полный комфорт. И каюты просторные, с кондиционерами. Судовладелец — душевный человек, доброжелательный, сам не плавает, зато знает, что нужно для блага нефти, судна и людей. На корме — умывалка и душевая. С одной стороны — для матросов, с другой — для механиков. Молодежь моется. С ними боцман и кое-кто из пожилых. Пожилые сойдут на берег, выпьют по кружке или, скажем, по четыре пива и довольны, им больше ничего и не требуется. А там — назад, на танкер. Разве что прогуляться, чтобы ноги размять, и сразу в такси и назад. Не слишком поздно, чтобы выспаться хорошенько. Это солидный народ, положительный, знают свое место. Уже ученые.

Молодежь уже намылась. Этих жизнь еще не выучила. Не хотят они, не могут, не набрались еще ума, чтобы задушить в себе жажду жизни. Она в них бродит, мутит рассудок, она говорит, что в такую единственную ночь жить надо на всю катушку. Английские девушки — чем плохо? Испанки? О’кей. Тоже хорошо. Немки? Все один черт. Была бы удача. Удалось бы только оказаться тесно рядом с такой, которая сама того же хочет. Чтобы было тепло и близко. Давать и брать. Чтобы и ей и тебе — тепло. Давать и брать. Пока не прошибет пот и жажда жизни на миг не уймется. Любовь? Может, и любовь. Как хочешь, так и называй. Ночь-то коротка, а дни долги.

— Ну, ты готов?

— Сейчас.

— Я подожду.

— Как хочешь.

— А ты пойдешь?

— Куда?

— А куда мы тогда решили, помнишь?

— Ну, помню.

— А тебе разве неохота?

— Не знаю. Может, лучше возьмем сразу такси, как все наши?

— Так наши-то сперва в пивную отправятся. И танцы еще не скоро. А у меня и выпить есть. Бутылка, которую мне стюард на рожденье подарил. Слушай, ведь ты же сам говорил, что хочешь!