— Я делал все возможное, чтобы как-то приспособиться к тебе, научиться принимать тебя такой, как ты есть, — ради нас самих и ради детей. Но, честно говоря, я давно махнул на этой рукой.

Она продолжает следить взглядом за ногами, шагающими туда-сюда, туда-сюда, следит молча, испуганно и покорно.

Он останавливается:

— Мы должны постараться устроить все как можно разумнее. Что касается Эрлинга, то он, я полагаю, останется со мной. Мальчику уже пятнадцать.

Слова вонзаются в нее, как ножи. Эрлинг, ее первенец, ее большой мальчик.

Они больше не говорят. Как чужую, оглядывают комнату, в которой прожили столько лет. Тайное стало явным — и иными стали все обличья.

Пока это лежало под спудом, их, несмотря ни на что, соединяли тысячи нитей. Живая ткань совместных усилий повседневности.

Теперь ткань порвана, в клочки. Они тянут за нитки, как за обнаженные нервы. «Герту придется бросить скрипку», — думает она, и огорчение мальчика мучает ее, грызет. Она думает о вещах мужа, его белье. Придется время от времени брать все домой, приводить в порядок. Чужие разве сделают как надо? Завернет в пакет… и надо будет отослать, отослать ему… И белье Эрлинга. Ей хочется громко закричать.

«В поход с ними уже не пойдешь, — думает он. — Ничего не выйдет, много будет лишних расходов». А перед глазами — четыре разочарованных детских лица.

Щемящее чувство бессилия поднимается в них обоих. Будто внезапно пробудившись, видит она, как он устал и постарел. Сутулость, редкие волосы, напряженный взгляд — отметины выматывающих серых будней. А за всем этим видит она нечто такое, чего, кажется, не замечала прежде. Мальчишку, никогда не умирающего в мужчине, всегда, в любом возрасте нуждающегося в заботе. И она вспоминает, что и зимнее ее пальто, и зеленая шляпка были когда-то довольно красивыми и даже довольно дорогими вещами.

Он же, молча вышагивающий по комнате, замечает вдруг, какая поникшая она сидит — живая тень прошлого. Но замечает это по-другому, без раздражения, с нежностью. И думает, что ведь, в сущности, она всегда со всем замечательно управлялась. И держалась мужественно.

Робкое желание, призрак желания возникает в ней на мгновение: погладить его по волосам, прислониться головой к плечу, как когда-то. И кажется, сделай она это — и все развеется как дым, все снова будет хорошо. И в него прокрадывается это смутное: обнять ее, взять за подбородок, приблизить ее лицо к своему, как когда-то. А потом — вместе, опять вместе.

Наверху скрипит кровать.

Будто нечаянно, их глаза встречаются, и каждый видит во взгляде другого что-то одинокое и беззащитное. Но ни один из них не знает выхода из случившегося. Они научились таиться друг от друга, молчать, громко выкрикивать обидные слова или же говорить холодно и язвительно о неважном. Стараться же понять — нет. Быть откровенным, честным — нет.

— Ну что ж, — говорит он, складывая газету. — Значит, договорились. Как я уже сказал, я завтра же… Спать я буду сегодня на диване…

— Как хочешь, — отвечает она без выражения.

Какую-то секунду они смотрят друг другу прямо в глаза — смущенно и испуганно.

Когда они поженились, ей было двадцать лет, а ему сорок. Такое сочетание в наши дни стало редкостью. Но сто лет назад это был рядовой случай, и не исключено, что сто пятьдесят лет назад жены были на тридцать лет моложе мужей. Подобные перемены доказывают, что человечество становится мудрее и разумнее.

Юсеф Конрадсен больше уже не сорокалетний юнец. Они с Аннелизой прожили в браке три года. Когда они расстались, ему было сорок три, а ей двадцать три. Запомните эти цифры, они играют важную роль в этой, к сожалению, вполне достоверной истории. В течение тридцати семи лет после развода (будем называть это разводом) они ни разу не виделись. Аннелиза сбежала в Миннесоту с каким-то мошенником из банка, и Юсеф Конрадсен не находил себе места от стыда и злости. Так обстояло дело с Конрадсеном. Как было с Аннелизой, никто не знает, потому и нет возможности осветить этот вопрос.

Юсеф Конрадсен ненавидел Аннелизу, как только может ненавидеть пожилой мужчина, обманутый молодой женой. И его ненависть не угасала, потому что он никак не мог забыть Аннелизу. Сбежав с ловким банковским дельцом, она оставила своего супруга, который был на двадцать лет старше ее, раздираемого ненавистью, стыдом, уязвленным самолюбием, ревностью, опустошительной любовью и бессильной яростью.

День и ночь терзала его мысль о том, что он старше ее, что он старик, что он смешон и люди потихоньку смеются над ним. Но прошло два-три года, и он вдруг успокоился. Его осенила спасительная идея. Так обычно и бывает: наша фантазия всегда приходит нам на помощь, когда мы в беде, и тогда мы можем больше не чувствовать себя несчастными.

Почти три года прожил он, будто в кровавом тумане. Он создавал гениальные планы убийства. Он придумал десяток совершенных вариантов убийства Аннелизы и счастливого мошенника. Это были такие замечательные планы, что он мог бы продавать их за большие деньги тем, кто сделал убийство своей профессией. Или мог бы стать консультантом по убийствам и обеспечить себе тем самым безбедное существование. Но, к сожалению, денег у него было вполне достаточно. И это тоже его мучило, как мучило его абсолютно все. Если бы он был беден, он мог бы сказать себе: «Ну да, Аннелиза сбежала от меня с богатым мошенником, потому что я бедный человек».

А как быть человеку, если он не беден? Если у него значительное состояние и вполне приличный доход? Да уж, бедным Конрадсена никак нельзя было назвать, и приходилось признать несомненный факт: Аннелиза покинула его, потому что банковский делец был молод и привлекателен, а он, Конрадсен, был просто бородатый Дед Мороз, вот и все. И ведь случилось это в те добрые старые времена, когда каждый уважающий себя мужчина к сорока годам имел волосы в ноздрях и ушах, пышную бороду на широкой груди и два лисьих хвоста, бодро торчавших по обе стороны носа и шевелившихся на ветру. Банковский делец был, конечно, гладко выбрит, потому что бритву изобрели раньше, чем у него пробился пушок на щеках. Как известно, бритва была изобретена американцами — тем более следовало запретить Колумбу открывать Америку. Это избавило бы нас от бритвы и многих других неприятностей. Я лично убежден, что Колумбу следовало бы оставить Америку в покое и большой исторической ошибкой королевы Изабеллы явился тот факт, что она финансировала его путешествие. Теперь, конечно, поздно сожалеть. И все же Юсеф Конрадсен в душе частенько проклинал Колумба, но больше всего проклинал он свой возраст. Строго говоря, Колумб и не думал изобретать бритву или открывать Миннесоту (где я, кстати, в 1927 году познакомился с одной балериной-босоножкой).

Но оставим Колумба, бритвы, балерин и исторические ошибки и вернемся к страданиям Юсефа Конрадсена. Он не мог забыть Аннелизу и утешиться тем, что все-таки три года она безраздельно принадлежала ему и что для представительного мужчины благообразной наружности, решительного характера и приличного состояния всегда остается надежда. Он не мог забыть Аннелизу, она постоянно маячила перед его внутренним взором, а это было не так уж приятно, потому что маячила-то она вместе с этим мошенником банковским дельцом. Аннелиза всегда была лакомым кусочком для своего сорокалетнего супруга, а теперь ею лакомился другой. Она принадлежала к тому опасному типу женщин, о которых мужчина никогда не может сказать, хороша ли она собой. Красива? Черт ее знает. Безобразна? Кто это докажет? Глупые женщины обычно спрашивают: «Как по-твоему, я красивая?» Если мужчина может ответить на этот вопрос, значит, он ее не любит. Аннелиза была вспышкой пламени, коротким замыканием в домашней жизни и сладкой болью в сердце Юсефа Конрадсена, и он надеялся — довольно, впрочем, непоследовательно, — что она, несомненно, устроит веселую жизнь подлому дельцу.