Они сидят, смотрят телевизор, субботнюю программу, мальчишки чистые, выкупались, бутерброды съедены, пиво выпито. Она зевает, плечи противно ноют. У соседей сверху сегодня гости, всплески музыки и взрывы смеха волнами прокатываются по всему зданию. Свен держит на коленях Кая, они дружно смеются чему-то на экране. Завтра воскресенье, все, наверно, будет как обычно: прогулка на машине, кофе из термоса, возможно, футбольный матч или собачья выставка, потом к родителям, братья, сестры, все те же разговоры о детях и болезнях, о деньгах, дачах и лодках. Затем домой, воскресный телефильм, замочить белье, в понедельник стирка, впереди опять новая неделя.

Свен укладывает ребят спать, а она тем временем моет посуду. Все у тебя нормально, Лив, говорит она себе, заводской врач только что сказал, что гемоглобин у тебя прекрасный, и давление тоже, и вообще все, рекомендовал побольше двигаться и принимать витаминные таблетки. Мозгами бы двигать побольше, а то стержни в голове еле крутятся.

Она идет пожелать мальчишкам спокойной ночи, прикладывается щекой к гладкой ребячьей кожице, сегодня от них пахнет мылом и свежим постельным бельем, приятно. В гостиной Свен поставил на стол бутылку и рюмки — подождал, пока дети улягутся спать, думает она с теплотой.

— Твое здоровье, — говорит он, подмигивая прищуренными глазами, почти совсем как когда-то.

Она пьет, хоть бы немножко взбодриться от водки, а то она каждый вечер еле живая от усталости, ложится и засыпает к нему спиной. Нет, он ничего не требует, не неволит ее, просто ходит потом подавленный, и от этого следующий день дается еще тяжелей обычного. Она вспоминает, как Агнес рассказывала, когда они с Рольфом ссорятся, то расходятся поодиночке в разные рестораны. Нашла чем хвастаться. А у них со Свеном все хорошо, ему бы такое и в голову не пришло.

У соседей сверху проснулся ребенок и плачет, теперь, кроме музыки и топота ног, слышен еще настырный рев. Она видит рядом с собой массивное, грузное тело Свена, знает, как оно измочалено работой, сколько и его и ее телу изо дня в день приходится выносить, и все же тела их должны сохранять в себе любовь, чтобы отдавать ее друг другу. В душе у нее так тихо, пусто, как же это было, когда она еще что-то чувствовала, о чем-то мечтала, стремилась к чему-то?

— Твое здоровье, — говорит она, силясь улыбнуться, когда он зажигает свечу на столе.

Без двадцати четыре в коридорах не протолкнешься, они переоделись, запах разогретых тел смешивается с запахом краски из цеха росписи, с запахом пыли, одежды и кожи, для нее все они сливаются в один: запах отработанного человеческого тела. Это бы должен быть приятный запах, думает она, непонятно, почему он ей так противен.

Без четверти четыре их выпускают за ворота, она успевает кое-что купить, прежде чем они усаживаются в машину. От Свена тоже пахнет отработанным телом, и от нее тоже, она это знает. Она смотрит на его руки, вид у них с каждым днем все более загрубелый.

Глядя в окно, она делает неожиданное открытие: цветы с яблонь и вишен уже облетели, а она и не заметила, когда они цвели. Взгляд ее задерживается на придорожных деревьях, кустах, на живых изгородях, ей хочется ухватить хоть частичку этого весеннего дня. Хорошо бы сегодня сходить погулять, пособирать ландыши, надышаться свежим воздухом, понюхать, как пахнет листва, черемуха, солнце. Она знает, ей надо готовить обед, мыть посуду, размораживать холодильник, у нее куча неглаженого белья, до сих пор не убраны зимние вещи. Да и чулан еще надо разобрать, о господи.

Остаток дня проходит в привычной суете, она делает одно и то же, снова и снова — дела, от которых ни для нее самой, ни вообще ровным счетом ничего не меняется. И она знает, сколько есть такого, до чего у нее никогда не дойдут руки: книги и газеты, которых она не прочтет, люди, с которыми она никогда не найдет времени увидеться, вещи, которым она так никогда и не научится. Сознание невосполнимости этих потерь сидит у нее в груди, в образовавшейся там болезненной, сосущей пустоте.

Но не сама ли она во всем виновата?

Что не сумела получить образования, найти себе другую работу или другого мужа? Она много думала об этом, возвращалась к этой мысли, упрекала себя, зачем она такая, а не другая.

Теперь она думает иначе: не так это просто, что-то за всем этим кроется, что-то, чего она ясно не видит, а только угадывает чутьем. Всех их, таких, как она и Свен, втягивают в некую игру, из них умело выжимают соки, так что у них не остается сил переиграть все заново. В этом-то, собственно, и заключается игра, вокруг этого-то все и вертится двадцать четыре часа в сутки. И вертелось всегда, сколько она помнит, с тех пор как она окончила школу, все то время, пока она жила с родителями, мечтая вырваться, мечтая о чем-то ином, об иной обстановке, иной одежде, об иных людях. Сама ли она выбрала свой путь, когда за ней впервые захлопнулись заводские ворота? Или что-то помимо ее воли предопределило этот выбор и не могло у нее быть другого пути, кроме этих злополучных ворот?

Куча неглаженого белья никак не уменьшается, если отложить остальное на завтра, она не успеет сготовить обед на два дня, как она обычно делает по средам. Свен прочистил сливную трубу в ванне и вместе со Стигом починил велосипед, а теперь уехал к другу — помочь ему спустить на воду лодку.

Она выдергивает вилку из розетки, ставит утюг на попа и закуривает сигарету. Ноги отяжелели. Она вспоминает про чулан и про сегодняшнее собрание, видит перед собой лицо Гюн, каким оно было в обеденный перерыв.

Пока она убирает белье, с улицы приходят ребята, поднимают возню, таскают из кухни по куску хлеб, мясо. Кай включил телевизор, и, когда она входит в гостиную и замечает пролитое на пол молоко, у нее вдруг туманится в глазах, она кричит на него и больно шлепает рукой по щеке. Он отворачивается, но она успевает перехватить холодный взгляд его сухих, без слезинки глаз. Да, они уже привыкли, привыкли к ее резкому голосу и жестким рукам.

Враждебное молчание детей окружает ее плотной стеной, и, когда появляется Свен, весь пропахший пивом и мазутом, в заляпанных краской брюках и куртке, и спрашивает ее, что же она не идет на собрание, она разражается слезами.

Она плачет и со страхом вслушивается в звуки собственных рыданий: тонкие всхлипы с каким-то хриплым призвуком, звериный вой. Плачет, а перед глазами — застывшие в дверях дети, большие беспомощные руки Свена, весенний вечер за окном и собрание, на которое она не придет, — и зреет, обретает форму мысль, перерастающая в крик у нее в душе: «Кто они, что это за люди? Кто сделал такой ее жизнь?»

Темнота наступила непроницаемая, всепоглощающая. Тропический вечер сузил небосклон, усеянный миллиардами желтых фонариков — звезд.

Под вечер в гавань вошел пассажирский пароход. Резкий электрический свет, падающий из иллюминаторов, преломляясь в черной тяжелой глубине воды у самого борта корабля, образует быструю череду то и дело меняющихся зигзагов.

Семнадцатилетний юнга стоит у борта. С пассажирского парохода доносятся звуки музыки. Это английский пароход, и юноша знает, что англичане не отмечают сочельник. Праздник у них начнется завтра. Ребятишки в этот день получают подарки в чулке, а взрослые ходят друг к другу в гости.

Он, юнга, знает об этих обычаях. Поездишь по свету — многому научишься.

В кают-компании для команды оживление. Слышится громкий, грубый голос. Это машинист из Сандефьорда.

— Со мной шутки плохи! — орет он.

На рейде несколько судов, они стоят на буях, как и это, на котором они плавают. Он видел их при дневном свете — здоровенные громадины работяги, перевозящие всевозможный груз из многих стран мира. Окрашенные суриком, покрытые ржавчиной, без украшений и излишеств, на подъемных кранах у них качаются ящики. На обшивке — жирные полосы.