Я шел напрямик по стерне. Идти было трудно. Я спотыкался и падал. Наконец я спустился в пересохшую канаву, которая вела к шоссе. Я знал ее, потому что не раз ходил там. Поднималась луна, над рощей стояло темно-красное зарево. Вдали скулили степные волки. В том месте, где канава сужалась, я поднял сундучок на плечо. И тут я угодил ногой в капкан.

Я пишу эти строки летним солнечным днем на Эланде. В комнате жужжат мухи. Я живу в красивейшем уголке земли, на одном из красивейших островов мира. Я наклоняюсь и смотрю на белые шрамы на левой ноге. Потом бросаю взгляд на Кальмарсунн, спокойный и голубой. Вдалеке тянется дым от парохода. Где-то поблизости мой друг геолог бродит с молотком среди меловых гор, надеясь найти окаменелости для музея. Я снова смотрю на свои шрамы. Окаменелости! Останки того, что было когда-то кровью и болью.

Я постараюсь быть как можно более точным. Я простоял в волчьем капкане не меньше семи часов, а может, даже десять или одиннадцать. Я наступил на него левой ногой, и он захлопнулся как раз над щиколоткой. Взяться двумя руками и разжать его хватку в тесной канаве не было возможности. К тому же сундучок, с грохотом свалившийся с плеча, упал как раз на зажатую в капкане ногу. Капкан был укреплен на цепи.

Представляете, каково стоять всю ночь с ногой, зажатой в капкан? Короткий щелчок, боль и минуты, которые кажутся вечностью. Кровь течет ровной струйкой. От долгого стояния начинает дергать колено.

Несколько раз я терял сознание и помню, временами засыпал. Луна поднялась уже довольно высоко. Я стоял, привалившись к стенке канавы, и спал. Человек может привыкнуть даже к капкану. Но, просыпаясь, я чувствовал, что во рту у меня пересохло, я хотел пить, мне было то жарко, то холодно, меня знобило, от бесплодных криков о помощи ныли скулы.

У глупости ржавые и безжалостные зубы. Они не знают страданий живой плоти, нервов или кости. Если ты стал жертвой глупости, не пытайся умолять ее, она лишена воображения, она только крепче сожмет челюсти. Она не способна поставить себя на твое место, она ухмыляется, слыша твои жалобные вопли, для нее это просто шум. Что бы сказала глупость, если бы такое случилось с ней самой? Дурацкий вопрос! Она не в состоянии выучить одну-единственную человеческую заповедь: не делай ближнему того, чего ты не хочешь, чтобы он сделал тебе. Глупость надо убивать!

Но капкан нельзя убить. И ты стоишь, а ночь все тянется, тянется. Луна поднимается, становится белой и ясной. Ты кричишь, пока хватает сил. Пытаешься пересохшим языком облизать пересохшие губы. Пытаешься чуть-чуть переменить положение, чтобы немножко отдохнуть и облегчить боль, но вздрагиваешь и стонешь. Ты плачешь от унизительного бессилия, но капкан и не думает открываться. Он держит тебя из принципа. Ты взываешь к богу, а ему хоть бы что. Ты теряешь сознание и приходишь в себя с жалобным детским криком. Луна садится, она снова становится большой и красной, но твоей ночной вахте нет конца. «Ах, зачем я пошел этим путем? Почему никто не сказал мне, что надо идти другим?» А кто мог тебе это сказать? Конечно, говорили, все говорили: этим путем идти нельзя! Но ты пошел. И вот ты стоишь здесь, и с тобой твоя боль и страх, и нога твоя зажата в ржавых зубах глупости.

Пришел рассвет, но положение не прояснилось, только теперь уже дергало в бедре, и я с некоторым удовлетворением думал о том, что, прежде чем начнет дергать плечо, пройдет еще какое-то время. Но такая уж у глупости подлая натура — с бедра она прыгнула прямо в голову. Оставив на время в покое ногу, она начала ритмично стучать в мозгу. Она забила мне череп камнями и стучала молотком по затылку. С трудом открывая глаза, я видел, что в воздухе пляшут снежинки. Первый снег в этом году. Я осторожно откидывал голову назад и пытался поймать его ртом. Но снежинки только кололи мне лицо. И я думал: грешно ловить волков в капкан. Когда же придет долгожданный охотник и размозжит мне череп дубиной.

Светало, но ни одна машина не прошумела по шоссе, и с фермы, расположенной за лесистым холмом, никто не шел. Да, те, кто не идет в ногу с глупостью, кончают плохо. Волчий капкан еще не самое страшное. После него ты всего лишь очнешься в больнице, где врач прижжет твою многострадальную ногу остро пахнущим лекарством, и ты не сможешь удержать вопль протеста против судьбы и ее волчьих капканов, но потом стиснешь зубы и позволишь доктору колдовать над твоей ногой, а пожилая сестра будет ублажать тебя, точно новорожденного, и лить воду в рот бедняги, который плаксиво требует пить, и вода побежит у тебя по вороту и зальет постель.

Что ж из всего этого следует? Прошли годы. Все осталось далеко позади. Однажды англичанина спросили, как, по его мнению, будут жить его соотечественники через тысячу лет. Он сказал, что, вероятно, они будут сидеть и пить чай. Я тоже пью сейчас чай, хотя и не люблю его, но кофе здесь взять негде. Прошлое? Волчий капкан, несомненно, давно продан в утиль, глупая фермерская чета покоится под каменной плитой, письмо сожжено, а женщина… что с ней теперь?

Повсюду в деревнях опасались недорода. За теплой весной и ранним летом, обещавшими добрый урожай, пришел ненастный, холодный июль. А когда наступил август с такими же ненастными, холодными днями, стало ясно, что спасти урожай может только чудо. Само собой, сменись непогода солнцем и теплом, дело еще пошло бы на лад, только случиться это должно немедля.

Но ненастье все продолжалось, и поля повсюду лежали гладкие и блестящие, точно кожа. Теперь уж непременно быть недороду. А тут еще как на грех по долине с утра до вечера гуляет холодный, северный ветер. Люди не помнили такого холодного августа. По утрам высоко в горах выпадал снег, покрывая белыми шапками серые вершины.

Однако мало-помалу то тут, то там поля все же начали желтеть, заколосились кое-как. Но колос не налился и не отсвечивал золотом, как бывает на созревшем поле, он был сероватый, тонкий — из такого колоса путного зерна не жди! Такое зерно только скотине на корм, говорили люди. Но скотине его никто не собирался скармливать. Об этом грех было и подумать. В такую пору всякой малости будешь рад. Зимой-то небось и кору придется примешивать, чтобы растянуть мучицу подольше.

А в горных деревнях никто и не надеялся, чтобы хлеба вызрели. Здесь почти до конца августа поля стояли зеленые, хоть плачь. Нигде ни золотинки! В долине, где было потеплей, еще случалось видеть, что поле «пошло пятнами», да и то нечасто.

В деревне Винье-и-Хемне, как и повсюду в горах, люди опасались голода, толковали о том, что не запомнят такого неурожая. Подошла страда, а колосья были еще совсем незрелые: ни зерно, ни зеленые корма, а нечто вовсе несъедобное. Само собой, придется жать и такое, только что из этого выйдет — всем известно по прошлым неурожайным годам. Люди с тревогой думали о зиме, когда им придется есть хлеб из коры и мякины.

Усадьба Туре была укрыта от северного ветра, это было самое теплое место в Винье. В то время как у всех в деревне поля стояли зеленые, у него овес был не так уж плох. Правду сказать, колос не вызрел, как в урожайные годы, серый он был какой-то и темный. Однако и на том спасибо. Туре, благодаря в душе судьбу, жал на своем поле колосья и ставил суслоны. Вот только бы как-нибудь удалось уберечь урожай от зверя, а больше ему ничего не надо.

Странное дело: как неурожайный год — так и у зверья голод. Медведи и в добрые-то годы наведывались на его поле. А теперь уж наверняка жди мишку темной ночью! Одна надежда, что зерно быстро подсохнет и можно будет свезти этот дар господень в закрома.

Только вёдра, видать, так и не дождаться. Дождь все хлещет да хлещет. Ну и лето, будь оно неладно! Все шиворот-навыворот, все не по-людски. Сколько трудов положили весною — и все на ветер. Зерно набухло от воды.