Вдруг она быстро опустила руку и съежилась в мокром плаще. Она слушала.

Голоса за стеной становились все громче. Женский голос поднялся до визга, потом вдруг заплакал. Взрослая женщина плачет! Хердис так испугалась, что не могла двинуться с места. Кроме того, подслушивать было страшно интересно. Мужской голос был таким злым, что ее бросило в дрожь. Она уже различала отдельные слова, они слышались все отчетливей, голос становился все громче, потом она услышала голос девочки, испуганно вскрикнувшей «папа!». Голос замолчал, слышны были только чьи-то беспорядочные шаги и хныканье девочки, потом хлопнула какая-то дверь. Потом остался только женский плач. Хердис закрыла лицо руками. Бедная женщина! И опять заговорил он:

— Даже детей ты настроила против меня. Ты мне отравила всю жизнь. Уйди, оставь меня в покое! Не подходи ко мне, не то я тебя убью.

Он говорил в общем-то не очень и громко. Хердис разобрала не все. Но эти слова, ей казалось, она услышала еще раз — «убью, понимаешь, я тебя когда-нибудь убью».

Хердис опрометью мчалась по лестнице.

«У-убью, у-убью», — пела вода, пробегая по стоку вдоль тротуара, «убью», — хрипела водосточная труба, «убью, убью», — бормотала и всхлипывала под ней решетка.

Хердис бежала по улице не к своему дому, а в другую сторону. Штаны были мокрые, и ей делалось все холоднее и холоднее. От этого ей стало ужасно одиноко. Страх понемногу улегся, хотя колени еще дрожали. Осталось только любопытство и сладостное чувство пережитого ужаса: подумать только, отец Финна хочет убить мать!

Она повернула обратно. Ей хотелось домой. Теперь ей было что рассказать.

Впопыхах она совсем забыла, что ей придется опять пройти мимо двери Финна. Из дверей кто-то вышел, и у Хердис все замерло внутри.

Это был отец Финна. Она тесно прижалась к стене, и он ее не заметил, проскочил мимо, на ходу запахивая плащ. Хердис успела разглядеть, что он был без воротничка и без галстука. Но палка с серебряным набалдашником у него была, и лорнет тоже, и усы такие, как у важных господ. Он почти бежал и скоро скрылся за углом; казалось, что его несло ветром, как сухой осенний лист.

Хердис села на ступеньки лестницы. Сколько она так просидела, она и сама не знала — она задумалась и ничего вокруг не видела. Она сидела, шатала свой зуб, штаны совсем промокли, но она даже не заметила, что дождь кончился.

Мокрая, закоченевшая и ко всему равнодушная, она пошла домой. Дома рассказать об этом событии было некому. А потом она о нем забыла.

Вы слышали про Лисабет? Нет, в самом деле не слышали?

Бергитт пришла в лавку Арвида в Холу за стиральным порошком, а Улаффен и Сири — за граблями. И кроме них, в лавке было еще много народу, многие торчали там просто так.

А было это в тот раз, когда Лисабет положили в больницу в городе, чтобы выпрямить ей кривую руку, и подумайте, ей хотели выпрямить руку, а операцию делали в голове! Вот теперь вокруг только и слышно было, что Лисабет да Лисабет, хоть раньше никто ее и не замечал. Подумаешь, пигалица с кривой рукой! Правда, девчонка она всегда была добрая и смышленая, ничего не скажешь, все псалмы наизусть знала. Да, бедняжка Лисабет, но что поделаешь, такая уж она уродилась.

Ну а потом Лисабет вернулась из города и уже сама могла рассказать, как ее там в больнице крутили и вертели и все такое. Ей, оказывается, и спину кололи, и в голову что-то впрыскивали, больно было, конечно, рассказывала Лисабет и смеялась. Но зато рука должна от этого поправиться.

Рука у нее болела и была по-прежнему кривой, но постепенно она должна поправиться — так в городе сказали. Во всяком случае, вязать Лисабет уже могла, как и раньше. Она вязала свитера и носки, пела песни и рассказывала про больницу.

Ей было семнадцать лет. А с танцев она шла всегда одна, и такая же, как пришла, видно, что не танцевала, — ну, и им же хуже, говорила она про парней. А потом, значит, начались эти приступы. Она целыми днями лежала и не хотела вставать, все лежит да лежит, и лицо у нее такое серое, ясно, что просто не в себе человек. И от нее слова нельзя добиться.

В лавке Арвида в Холу снова было о чем посудачить. Вы слышали про Лисабет? С ума сошла. Совсем сумасшедшая стала. С постели ее подняли, так она все равно ничего делать не хочет, спряталась и плачет.

Да, вот так-то. Ну а потом Лисабет опять поехала в больницу, потому что это лечение нужно было повторять. И теперь дело обстояло совсем уж скверно: если она и на этот раз не вылечится, то или помрет, или навек сумасшедшей останется — так говорили в лавке Арвида в Холу.

Но время шло, а ничего нового про Лисабет не было слышно, в лавке о ней уже не говорили, людей стали занимать другие вещи. Гюро, дочка Самуеля, приехала из города и пришла в молельню с накрашенными губами, а новый ленсман ничего не сделал, слова ей не сказал. Ох, грехи, грехи! Уж даже и в молельню сатана пробрался, да, в хорошенькое время мы живем, нечего сказать!

Но в один прекрасный день опять заговорили о Лисабет. Вы слышали про Лисабет? Ведь чудеса, да и только! У нее рука поправилась, она может двигать рукой и разгибать ее почти совсем, и боли прошли — иногда поколет немножко, и все. Лисабет было уже восемнадцать, и круглая она стала и гладкая, пока там в городе лежала в больнице да бездельничала. Теперь, когда она гуляла с подругами, парни толкали друг друга локтями и переглядывались, потому что Лисабет стала очень даже ничего. Хороша девка, черт побери, ребята, а? Но то, что она раньше была почти что сумасшедшая и с кривой рукой, помнили все, а ведь никогда не знаешь, что дальше будет. Вы не слышали? Она, говорят, все равно с ума сойдет.

Но время шло, и Лисабет вроде совсем поправилась. Она стала веселой и добродушной, и если речь заходила о руке, то у нее ответ был всегда наготове.

— Она у меня такая для того, чтобы мне быть хоть чуточку непохожей на других, — говорила она.

Она иногда ездила проверяться в больницу, и там ей очень нравилось. Еще бы, врачи и сестры вокруг нее толпятся, принимают, будто знаменитость какую, шутят с ней, чтобы настроение у нее было лучше.

Она была интересным случаем.

А дома она была всего лишь Лисабет. К истории с ее рукой мало-помалу как-то привыкли. И говорить о Лисабет перестали.

Так и шло до тех пор, пока… Да, тут трудно сказать, с чего все это началось. Но про Лисабет заговорили опять: так, немного, слово здесь, слово там. Ничего особенного, только иногда мимоходом кто скажет в лавке Арвида в Холу — слышали про Лисабет? Ездит себе в город и ездит, а ведь здоровехонька! А сама Лисабет смеялась и говорила, что с рукой теперь очень плохо стало — того и гляди, совсем поправится.

Тут уж ошибиться было нельзя: с ее поездками в город дело было нечисто. И Лисабет этого не отрицала. Когда ее спрашивали, что это она так спешит забрать почту, Лисабет только загадочно смеялась или краснела как маков цвет. А потом сразу садилась писать письмо.

И в один прекрасный день в лавке Арвида в Холу ее имя опять стали склонять на все лады. Нет, вы слышали? Лисабет-то, а? Ведь говорят — доктор!

На этот раз новость была как удар грома, не меньше. Доктор, представляете, настоящий доктор! Вот вам и Лисабет. Будто в романе каком, честное слово. И теперь где бы ни появилась Лисабет, ее сразу же окружали:

— Ну, как дела, Лисабет, тебя вроде можно поздравить?

— Как хотите, можете и поздравлять, — отвечала она.

— А что, Лисабет, говорят, он доктор, а?

— Говорят, — отвечала Лисабет и хитро улыбалась.

Нет, она вовсе не раздувала эту историю, Лисабет, и разговоры мало-помалу опять утихли. А у нее все на лице была написано: всякий раз она возвращалась из города красивая и веселая, прямо сияющая, шутит, поет, а то вдруг взгляд у нее сделается какой-то странный, будто она о другом думает. Кто-нибудь спросит в шутку:

— Ну как твоя любовь поживает?